отиворечивы, что запутывают всё ещё больше.
Определённо известно, что меня зовут Алексей. В годы моего детства (да и сейчас) это имя не слишком часто встречалось в Западной Германии, где я родился, хотя и было возможным. Друзья и приятели, чаще всего, называли меня Алекс, а иногда даже Аксель. Я особенно не сопротивлялся, и только самым близким объяснял, что Алекс – это, всё же, скорее, Александр, а Аксель вообще совершенно другое имя, и по-настоящему меня зовут Алексей. Что это имя древнегреческого происхождения, означающее «защищающий», «отражающий» и «предотвращающий». Не возражал я и против латинского Алексиус, и против итальянского Алессио, и против французского Алексис. Я чувствовал историческое родство с византийским императором Алексеем I Комниным (XI—XII век) и возрождением Византийской империи, вторым русским царём династии Романовых Алексеем Михайловичем Тишайшим (XVII век), французским политическим деятелем Алексисом де Токвилем (XIX век), немецким герцогом Алексиусом Фридрихом фон Анхальт-Бернбургским (XIX век). Признателен своим родителям за этот многонационально-понятный выбор, благодаря которому я чувствовал себя в Западной Европе достаточно комфортно. Наверное, было бы сложнее, если бы меня назвали Иваном, Фёдором или Олегом.
Я родился в Гамбурге в 1970-м, в семье относительно известного советского писателя, бывшего члена Союза писателей Владлена Колабухова, неожиданно для него самого объявленного диссидентом, через два года после вынужденного переезда моих родителей в Западную Германию1. В трагическом для них 1968-м на их Родине, в Москве, им предложили альтернативу: тюремное заключение или высылка из страны. Отец оказался «в разработке» у Пятого управления КГБ, предназначенного для борьбы с идеологическими диверсиями, когда выяснилось, что он «приятельствовал» с одним из искренних и порядочных, но в чём-то наивных «интеллигентов-диссидентов», который посмел выйти на Красную площадь с протестом против ввода советских войск в Чехословакию в августе 1968-го.
Само по себе «приятельство», конечно, не было наказуемо, но «клубок» начали разматывать, и нашли «криминал» в стихах, хотя прежде не находили. Я потом читал стихи отца и, как ни старался, ничего антисоветского не увидел. Это были просто хорошие, вдумчивые, человечные стихи настоящего, честного советского человека. Но их сначала запретили, а потом и вовсе обнаружили какие-то скрытые смыслы, намёки и призывы, что в одночасье привело к уголовному преследованию. Пафос стихов отца заключался в том, чтобы быть счастливым и радоваться каждому дню, независимо ни от чего. «Как это независимо ни от чего?» – возмутился тогда весь советский народ в лице отдельных своих представителей. «А от нас, от партии, от советского народа, в конце концов?» Именно так я до сих пор представляю себе тяжесть «вины» отца перед его Родиной. В течение нескольких дней мои родители были задержаны и, во избежание уголовного преследования с последующим заключением, им было предложено покинуть страну. Значительно позже я многократно слышал, что в 1968-м из СССР по идеологическим мотивам уже никого не высылали, что брежневский режим был довольно либеральным, попустительским и застойным, и что моим родителям просто не повезло. Возможно, это и так, особенно, если сравнивать конец 60-х со временем Сталина и Хрущёва. Но воспоминания отца и матери об осени 1968-го и о СССР в целом заставляют меня признать, что идеологический прессинг того времени всё же был достаточно сильным, и уж точно, совершенно не либеральным.
Наверно, им ещё повезло: у скольких миллионов советских людей тогда не было никакой альтернативы, сколько миллионов хотя бы немного начавших думать, осмысливать происходящее, задавать себе и другим вопросы, или просто оклеветанных «бдительными» согражданами, растворились, сгинули в бескрайних сибирских просторах Великой Советской Родины. Возможно, усиление поисков «внутреннего врага» было в значительной степени спровоцировано европейскими событиями 1968-го, французской и чехословацкой весной, когда страны «социалистического лагеря» могли выйти из-под контроля и впасть в объятия либертарианства и вольнодумства. «Il est interdit d’interdire» и «Travailleurs de tous les pays, amusez-vous!». Лозунги парижских событий 1968 года звучали, как приговор прежней Европе и всему миру: «Запрещать запрещено» и «Пролетарии всех стран, развлекайтесь!» Разве с таким подходом могла согласиться советская власть, суть которой была в запрещении любой светлой идеи, а «пролетарии» должны были трудиться на благо социалистической Родины, но никак не развлекаться?! Испугавшись либеральных и революционных настроений, медленно разлагающийся брежневский СССР спешно избавился от моих родителей, побоявшись, что они его разрушат. Время от времени я мысленно возвращаюсь к тому, чего не видел лично, но что серьёзно повлияло на мою жизнь и ближайшие десятилетия жизни миллионов европейцев. Время от времени я думаю, что даже своим рождением я обязан «красному» французскому маю и трагическому чехословацкому августу 1968-го.
Была и другая точка отсчёта нашей немецкой жизни. Недалеко от того места, где я родился, в старом городе, есть яркая туристическая достопримечательность, символ Гамбурга – Hauptkirche Sankt Michaelis, главная евангелическая церковь Святого Михаила, которую все называли