смеются и что-то кричат (а я не слышу: у меня заложены уши), среди стоящих на её утёсе во встречных лучах слепящего солнца я моментально отыскиваю тот самый силуэт – и ей показываю оттопыренный большой палец – знак, что прыгать безопасно: дно достаточно глубоко; а между нами – млечный путь тополиного пуха…
Распалось схваченное. Из-за досадной непрочности вещественными фасадами домов схлопнулись бесплотные призраки береговых скал, – и было уже неясно, как они могли быть здесь; тополиный пух охладел до влажного ноябрьского снега. За запах озёрной воды сошёл, как оказалось, долетевший, должно быть, от Карповки тот самый аромат «мёрзлых водорослей», характерный для здешней поздней осени. Звуковой вакуум всосал с поразительной быстротой городской гул – зашуршали машины, завыл на том берегу трамвай, застрекотал велосипед спешащего доставщика. Отовсюду потекли бла-бла-бла. И как жизнь продолжается даже после самых прекрасных её мгновений, так и я продолжил давно начатый торопливый шаг.
Наверное, люди сочиняют истории, втайне от себя же руководимые желанием завершить жизнь в самый её славный и красивый момент, – как увенчались смертью братья Клеобис и Битон у Геродота в момент, когда их жизни достигли наисовершеннейшей красоты – и потому не были впоследствии запачканы естественным рассеянием: забвением, скукой, посредственностью, позором и пр. Сочинённая история согласна в себе и кончается в некий выделенный её момент, а не в момент произвольный, завершающий её насильно и извлекающий из неё смысл, быть может, очень противный ей, – какой удел у «реальной» истории, длящейся-длящейся, и тут – хлоп! – оборванной смертью. Значит, сочинитель боится смерти меньше не сочиняющего, поскольку его сочинительство – есть в некотором роде экзерциция смерти.
Как раз пронёсся мимо лоскуток разговора двух, по видимости, бывших в разладе, – я обогнал их на набережной. Она жалобно: «Не планировать – это трудно. Я этому не научилась». Он заносчиво, строго: «Это важный скилл для живого существа, которое не знает, когда умрёт». Ох, разговор!.. Заспешил дальше.
Разбуженный тяжёлым гулом Каменноостровского проспекта, я как бы проснулся насовсем. Кажется, я куда-то провалился, поскольку Карповку преодолел, как Дант в своих терцинах – Ахерон, – в забытье, от которого он очнулся уже у воронки Ада. И прямо как поэт всматривался в смутный и глубокий адский срыв, – задержанный светофором, я всматривался в циклопический билборд, повешенный так, что смотреть было просто больше некуда. На розовом брандмауэре дома, фасадом выходящего к ленивому изгибу Карповки, – подобно стикерам, исписанным матерщиной, которые дети крепят на спины тех, кого избрали для шуток и травли, а последние сидят с невозмутимым лицом, не подозревая, что спиной очень смешны для окружающих, и этой своей невозмутимостью лишь распаляют общий злобный восторг, – на доме, мимикой фасада изображающем что-то безобидное и отрешённое, висел циклопический билборд, занимающий всё пространство от второго этажа до пятого. Несколько пошловат в оформлении, торчащий странным обилием латинских букв, содержанием он был невнятен. Возможно, для понимания