– не нашлось места для массовых убийств и разрушений. Следовательно, не существовало и объяснений участия Америки в войне, что вполне соответствовало основным предпосылкам американского мировоззрения и в то же время позволяло принять реалистичный образ врага, признавая войну неотъемлемой частью исторического процесса. С точки зрения американцев, это не могло быть чем-то общим для человеческой природы, что привело к такой путанице. Только чисто внешняя сила – демоническая, необъяснимая, злая до бесчеловечности – могла поставить Америку в такое положение, могла подтолкнуть ее к предприятию столь неестественному, столь несвойственному характеру страны, столь мало являющемуся результатом ее собственного осознанного выбора.
Перед лицом этой двойственной и даже нелепой ситуации многие общественные деятели, привыкшие произносить речи и задавать тон, почувствовали, что вынуждены каким-то образом занять оборонительную позицию. Внезапная реальность войны не соответствовала тому, что они твердили раньше, поэтому теперь им надлежало себя оправдать и показаться адекватными в новой ситуации. В своем роде это напоминало массовое бегство в поисках идеологического убежища, а «прикрытием» служила демонстрация благородного негодования против внешнего врага в сочетании с почти бесконечной идеализацией американского общества, философские основы которого, таким образом, ставились теперь под сомнение. Так или иначе, но это была единственная безопасная позиция, дающая защиту от втянутости в авантюрные глубины спекуляций и сомнений, находясь в которых человек был бы совершенно одинок, чувствовал себя в моральной изоляции, не видел конечной цели и не ощущал твердой почвы под ногами.
Результатом такой неопределенности стали не поддающиеся описанию истерия, напыщенность, оргия самолюбования и стучащего в грудь негодования. В той или иной степени они завладели прессой, образовательными и лекционными площадками, рекламой и политической ареной. Официальные заявления президента – каковы бы ни были достоинства политической философии, лежащей в их основе, – были сдержанными, умеренными и подобающими государственному деятелю, однако из его частных бесед следовал совершенно иной вывод. Страна никогда не сталкивалась с таким обилием красноречия, причем красноречия натянутого, пустого, носящего скорее оборонительный характер и, что самое страшное, все более отдаляющегося от реальности. Всеобщее чувство собственной праведности и ненависть к врагу хлестали через край. Даже юмористические журналы внезапно продемонстрировали ужасное отсутствие юмора, проявляющееся при попытках основать сатиру на гневе. Даже сам Лаймен Эбботт[4] в своем The Outlook отрицал применение принципа христианского милосердия к немцам. В залах Республиканского клуба в Нью-Йорке видные общественные деятели каждую субботу соперничали друг с другом, вычурно демонстрируя дух военного времени. Рассказы о немецких зверствах, по большей части лишенные всякого содержания, охотно принимались