брак для этого ненаглядного ребенка. Чтобы понять все препятствия, нужно было проникнуть в самое нутро этого здания, где управляющий размещался на служебные средства. Эмилия провела свое детство на земле де Фонтень, наслаждаясь изобилием, которого достаточно для первых удовольствий юности. Ее малейшие желания были законом для сестер, для братьев, для матери и даже для отца. Все родственники любили ее. Когда она дошла до рассудительного возраста, когда семью осыпали милостями судьбы, очарование ее жизни продолжилось. Роскошь Парижа казалась ей такой же естественной, как богатство цветов и плодов, поскольку это полевое изобилие создавало счастье ее первых лет. Никогда в своем детстве она не терпела никаких отказов, когда хотела удовлетворить радостные наслаждения; она видела, как ей подчиняются, когда в возрасте четырнадцати лет бросилась в вихрь света. Она привыкла к уровню наслаждений доходами, к поискам нарядов, к элегантности золотых салонов и экипажей, ставших для нее такими же необходимыми, как настоящие или фальшивые льстивые комплименты, как праздники и тщеславие двора. Впрочем, все улыбалось ей: она замечала расположение к себе во всех глазах. Как большая часть испорченных детей, она тиранизировала тех, кто любил ее, сдерживая кокетство перед безразличными. Ее недостатки росли вместе с ней, и родственники скоро начали собирать горькие плоды этого печального воспитания.
Дойдя до девятнадцати годов, Эмилия все еще не могла сделать выбор среди знакомых ей молодых людей, которых политика мосье де Фонтеня созывала на праздники. Хотя она была еще юной, она наслаждалась в свете всей духовной свободой, которую могла в нем иметь женщина. Ее красота была настолько замечательна, что казалось, в гостиной царствует она одна. Подобно королям, она не имела друзей и видела себя повсюду объектом обходительности, перед которой не могло устоять и существо более равнодушное по природе своей. Ни один человек, будь это даже старик, не имел силы противоречить мнению юной девушки, чей один только взгляд даже в холодном сердце возбуждал любовь. Выращенная с заботой, отсутствовавшей для сестер, она достаточно хорошо была причесана, говорила по-английски и по-итальянски, играла на фортепиано, наконец, ее голос, усовершенствованный несколькими учителями, имел тембр, придававший ее пению соблазнительную неотразимость. Одухотворенная и вскормленная всей литературой, она могла заставить поверить, что, как говорил Маскари, что достойные люди приходят в мир, зная все. Она легко рассуждала об итальянской или фламандской живописи, о Средневековье или Ренессансе, через древние и новые книги судила о неправоте, с жестокой грацией размышляла о книгах. Самая обычная из ее фраз принималась идолопоклоннической толпой, как тюрки воспринимают фетву султана4. Поверхностных людей она ослепляла; что до глубоких людей, ее природный такт помогал ей распознавать их, и для них она расточала такое кокетство, что милость к соблазненным могла помочь ей избежать