кто-то вопил не своим голосом.
– Чего там? – кричали в толпе.
– Мужика, слышь, стрельцы схватили. Стащил чего. Бьют смертным боем.
Дброфей с Михайлой протискивались через толпу.
– Куда лезешь? По загривку хочешь? Гляди, и тебе попадет! – кричали им.
Но Михайла настойчиво продирался вперед, таща за собой Дорофея.
Под воротами двое стрельцов рвали из рук перепуганного мужика новый сермяжный зипун и кричали:
– Ведомо, скрал! Давай добром, страдник, не то самого в холодную сволокем!
– Ой, горюшко! – вопил мужик. – Ратуйте, православные. Зипун-то жалованный, боярина моего, Шереметева. Пусти! С его вотчины я. В город посылан. В дом его. Хошь Индринку спроси – доверенный его тут.
– Подь к лешему и с Индринкой да и с боярином с твоим, с Шереметевым! Не самое он нам дорог, хоть бы и боярин твой!
– Это кто ж боярина так честит? – спросил Михалка Дорофея.
– А то Баим, стрелецкий сотник. Ишь волю им дал воевода, Олексей Ондреич князь.
Стрельцы вырвали у мужика зипун и, избив его, прогнали пинками и пошли в город. Мужик с ревом бросился за ними. Но шедшие за ним мужики схватили его и не пускали, крича:
– Вот дурень! Ну куда ты? Ведь посадят, а то и вовсе убьют. Радуйся, что пустили.
– Ишь, Домна-то Терентьевна в город хочет, за стрельцами де не опасно, – сказал Дорофей. – Они еще допрежь мордвы пограбят.
– Идем скорей на Верхний базар, – торопил Михайла, – подьячего поищем.
Толпа медленно расходилась из-под ворот, давая дорогу телегам.
Дорофей с Михайлой вышли на базарную площадь.
Между рядами лавок, расталкивая покупателей, продирались лотошники, выкрикивая на разные голоса:
– Вот сбитень горячий, пьет приказный, пьет подьячий!
– Пироги подовые, пряженые, с яйцами, с сыром, с бараньим сердцем!
– Хороши калачи, горячие, крупичатые!
– Эй, купец, черева курячьи больно хороши!
Михайлу хватали за полы и совали в руки калачи.
– Пирог арзамасский, с рыбой астраханской!
– Эй, молодец, возьми калач, угости любезную! Эй, махни, не далече до Балахни!
В стороне безместные попы, оборванные, грязные, хватали за полы прохожих и предлагали требы – за деньгу панихиду отслужить, за две деньги младенца окрестить. В церкви дороже возьмут.
В конце ряда у прилавка сидел писец и что-то строчил. Мужик, наклонившись к его уху, старался перекричать гомон и галдеж толпы. Рядом стоял другой писец – в рваном кафтане, с висящей у пояса чернильницей и заткнутым за ухо гусиным пером.
Дорофей с Михайлой остановились около него, и Михайла объяснил, какое у них дело.
Подьячий сейчас же достал из-за пазухи сверток бумаги, загнул и оторвал от него небольшой листок и, присев на обрубок у прилавка, приготовился писать.
– Смотри, хорошо пиши, – сказал Дорофей, – чтоб он потом не отперся.
– Две деньги дашь, так напишу, что никуда не уйдет, хоть на Москве в Володимерскую четверть