знают наверное, что она – величайшее из зол. Но не самое ли позорное невежество – воображать, будто знаешь то, чего не знаешь?»
Страшнее для него было терять боевых товарищей, которые иногда гибли даже не по нелепой случайности, а из-за идиотских приказов сверху. Только что сидели, пили, разговаривали – и вот уже вместо человека цинковый гроб, в котором иногда вообще ничего нет, так как собирать было нечего. «Горячие точки» – не курорт и даже не боевые маневры.
Сколько он их прошел, этих «горячих точек»! Роман бы написать, причем не один, но беда заключалась в том, что он патологически не умел врать так, как это умеют беллетристы. Для дела, по работе – сколько угодно: дезу запустить, состряпать какой-нибудь особенно интересный документ, чтобы сбить со следа сразу всех, собеседнику запудрить мозги так, что тот три дня потом не мог припомнить, о чем, собственно, разговор-то шел.
Женщинам, естественно, он врал – ну, это святое.
А вот ни в чем не повинным читателям врать не умел. Разрешили писать правду, дали «добро», так флаг тебе в руки, излагай все, как было, не выдавай свое желаемое за тогдашнее действительное, не раскрашивай живые цветы и не отмечай на карте развивающиеся страны. Там и так места немного осталось.
Поэтому единственным абсолютно правдивым художественным произведением про «это» он считал не повесть и даже не рассказ, а песню одного из таких же боевых офицеров, как он. Там все было именно так, как он видел своими глазами, и, услышав песню один раз, запомнил навсегда, повторяя иногда про себя и поминая ушедших:
«Сегодня луна что-то смотрит так пристально
И кислым вином старый кубок польщен.
Я выпью до дна эту древнюю истину,
Я пью за друзей – за кого же еще?
За те километры, что сотнями меряны,
За пот, что с нас лился подобно ручью,
За драки, где мы не считались с потерями,
Я пью без остатка и снова налью.
Садись за стол со мной, луна,
Садись и пей до дна.
Плевать на все, ведь жизнь одна,
Всего одна.
Налью вина, и мы, луна,
Напьемся допьяна.
Пьем за друзей, так что, луна,
Давай, до дна.
За литры той крови, москитами выпитой,
В болотах вонючих, в дремучих лесах.
За скалы, что чтут наши пальцы разбитые,
За шаг с самолета, туда, в небеса.
За ночь у костра с опаленными нервами,
За сбор по звонку, перелеты в ночи,
.За тех, кто всегда и везде были первыми,
Сегодня мы пьем, просто пьем и молчим.
И пусть для кого-то вы кажетесь странными,
Для очень немногих, а, может, для всех.
Но если вас в тридцать зовут ветеранами,
За это не выпить, естественно, грех».
Повторял потому, что ни его ушедшие друзья, ни он сам иного себе и представить не могли. Только первыми. Во всем. Везде. Зная