документами (по возможности), так ежемесячно ему вменялось составлять отчёт о расходах и е-мылом пересылать на ящик отца, с приложением отсканированной первички. В общем-то, мелочь, суть в том, что его отец до сих пор не смирился с потерей сына как продолжателя дела, а потому, продолжал надеяться:
«Ну, мало ли как сложится, вдруг не выйдет из мальчика ни писателя, ни философа, пусть привыкает к планированию и распределению денег, пригодится», – он очень любил Костю.
В целом пребывание в суете заняло недели полторы, после чего поджидающая депрессия испустила дух, а настоящее выказалось вполне стабильным. Московские родственники (не слишком близкие, но добрые, гостеприимные люди, у которых Костя жил в период экзаменов) нашли квартиру весьма пристойной, а дружище Вик (тот самый) – превосходной. С Виком их связывала давняя дружба, до которой приятельствовали их матери ещё до замужества, а потом подружились семьями. Отец Виктора был военным, но по гарнизонам не мотался, так как являлся спецом и работал на закрытом производстве, в настоящее время пребывая в чине полковника (отсюда и дополнительный ник Виктора). Впрочем, полковник не анекдотичного типа (из серии: «…за что?»), а вполне респектабельного и современного, но не настолько, чтобы разрешить сыну не исполнять священный долг (Вик оттрубил два года, не приобретя при этом никаких комплексов, после чего поступил в институт). Понятно, что как друзья и земляки ребята продолжили отношения, а как люди молодые и контактные ввели в общий круг новых знакомых, но по общежитию Вика (так как с общежитской жизнью собственного института Косте пока столкнуться не посчастливилось).
Костя закончил чтение необходимых статей и двинулся в институт.
3
Мара проснулась в собственной кровати, но одетой и укрытой чем-то лёгким; она не открывала глаз – в комнате кроме неё и Ёлки (соседки) присутствовал кто-то ещё.
– Да-а, хорош кофеёк, – оказалось, это Дым, нынешний Ёлкин ухажёр. – Я ещё бутербродик наверну?
– Будет с тебя, надо и Маре оставить, – а это Ёлка, или Лена, как её звали в действительности, но с лёгкой руки Дыма ставшая Ёлкой.
– Ну, тогда я закурю, Мара всё равно как бревно, да к тому же курящее, гы-гы.
– Удод ты, – беззлобно сказала Ёлка. – По ней пол-общаги сохнет. Сам-то недавно чего добивался?
– Известно чего, – хохотнул Дым. – Я, может, её и сейчас хочу…
– А в торец не хочешь? – Мара проснулась официально, дальше подслушивать неприлично.
– И это в благодарность за спасение, – Дым посмотрел с деланным укором, но никто не отреагировал, тогда он закурил и добавил: – Впрочем, ничего особенного.
Повисло молчание, Мара помнила, как выходила на балкон, но дальше пустота, провал, словно из памяти, как из магнитной ленты, вырезали кусок и снова склеили края. Ёлке тоже тяжело, она вся издёргалась, её терзало любопытство,