Парк. Яна Ки

о здесь, или: вот, там.

      Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть.

      – Лк. 17:20-21

      Герман Иванович, тучный лысеющий мужчина с выцветшими редкими прилизанными волосами, лет шестидесяти шести, застёгнутый на все пуговицы в тесный, трескающийся по швам чёрный синтетический костюм, из-под лацканов которого выглядывала пропитанная потом (и оттого насквозь вся мокрая) белая рубашка, с туго затянутым, будто верёвка на шее висельника, красным галстуком, сидел в своём душном сером кабинете и тоскливо смотрел в окно. На столе перед ним лежали ожидавшие его подписи нескончаемые кипы документов, по мере накопления образующие причудливой формы горы, а иногда даже целые горные хребты: приказы, распоряжения, отчёты, расчёты, поручения, проекты, изыскания, служебные записки и ещё много всевозможных бумаг с ничего не говорящими простому обывателю безликими наименованиями и ещё более скучным содержанием.

      Услужливо распахнутое секретаршей после обеда окно должно было обеспечить Герману Ивановичу приток свежего прохладного воздуха, но оно почему-то всё никак не хотело исполнять надлежащим образом свои должностные обязанности. Вместо этого распоясавшееся окно всячески выказывало неуважение к Герману Ивановичу, неповиновение, граничащее где-то даже с открытым протестом, а то и вовсе с дерзким вызовом, откровенно издевалось над ним: меж двух своих сочленений из пластика и стекла – оконных рам, уходящих куда-то в потолок, оно без разрешения зазывало, приглашало и запускало внутрь влажную липкую тошную жару – на улице парило, как перед грозой.

      Герман Иванович недовольно закряхтел, почесал затылок, шумно засопел, наконец прокашлялся и отхлебнул глоток тёплой безвкусной воды из пластикового стаканчика. Ему уже как год пора было быть на пенсии, но он всё никак не мог оставить ненавистную ему работу. Почему не мог? Да он и сам не знал – зарплата была приличной, точнее сказать, неприличной – такой, что можно было смело позволить себе всё чего душа пожелает и о чём можно только мечтать, и эти грёзы о довольствах материального мира были для Германа Ивановича обыденной явью, но по иронии судьбы уже как-то ничего особо и не хотелось. Дети давно разъехались по заграницам, внуки и всё многочисленное семейство были обеспечены на семь поколений вперёд… Он вздохнул. Тоска никак его не отпускала, сжимала всё сильнее, всё крепче тянула его за галстук и всё туже застёгивала его в костюм. В последние годы жизни он отчётливо ощущал на себе её цепкие, крепкие и удушающие объятия – негде было укрыться от её назойливого молчаливого присутствия, работа уже совсем не спасала. Герман Иванович уныло и бессмысленно смотрел в потолок. И ему казалось, что он упёрся в него, держит его на своих плечах, будто могучий Титан. Он чувствовал себя уставшим больным стариком. Теснота обступала Германа Ивановича со всех сторон.

      Он очнулся, потряс головой, медленно и нехотя с глубоким вздохом дотянулся до шариковой ручки, лежащей перед ним, взял её в руку привычным и уверенным жестом, одним движением поставил всемогущий, непоколебимый и абсолютно уверенный в своей правости, неразборчивый, размашистый, в направлении снизу вверх росчерк на очередной подсунутой ему кем-то бумажке, даже не утруждаясь её мельком прочитать, так как знал, что визы начальников всех мастей и званий: подгрупп, групп, секторов, подотделов, отделов, подразделений, департаментов, лишних департаментов, департаментов лишних департаментов, имена и названия которых он даже не утруждал себя запомнить (зачем?) были уже собраны его личным помощником – хватким и вёртким парнишкой (чьим-то протеже – как его там, сколько ему там, лет двадцать?), нехватало только последнего и самого важного штриха, «синей мигалки» с истошно завывающей сиреной – его, Германа Ивановича, подписи, после которой бумаге будет дан «зелёный свет», даже если ехать ей придётся на «красный» на запредельной скорости, втапливая в пол педаль газа по полной, ревя мотором, свистя и визжа дымящимися резиновыми покрышками, уходя в дрифт, подрезая, обгоняя, выезжая на встречную полосу, сшибая с ног, отбрасывая на капот и на обочину прочь, а то и просто переезжая всех тех, кто осмелился встать на её пути или же просто оказался рядом по воле случая…