про себя два слова Живые помочи и радуется как блаженный. При этом совершенно не способен объяснить, что они означают. Но ему хорошо. Они на него действуют как терапия. Доктора не вмешиваются. Лишь качают головой с улыбкой – медицина тут бессильна.
А у Васи есть еще и своя иконка. Он называет ее картинкой. Когда тетя Глаша писала ему на клочке журнальной бумаги эти два слова (с ошибкой на втором) – для памяти, – то надпись легла на лицо польской актрисы из «Иронии судьбы» – молодой Барбары Брыльски. Так вот Василий с тех пор бережет картинку, прячет ее под подушкой, а иногда по каким-то своим великим дням достает ее, смотрит, шепчет «Живые помочи», целует и снова бережно убирает под подушку. Чудак.
Думаю, не дай Бог, эту картинку с лицом «святой Барбары» у него кто-нибудь из больных украдет, или – что еще хуже, – на глазах порвет и надругается, это будет катастрофа, равносильная землетрясению. Верую, значит, существую – это про Васю.
Смерть бабы Любы
Баба Люба не заметила, как умерла.
Вся в делах была, баба Люба. Других хоронила. С одних похорон на другие едва успевала. Считалась баба Люба в своем поселке молитвенницей. Молилась на похоронах, на поминках, на сорока дней, на годину. И так – круглый год круглыми днями. Потому, что жила давно. Родилась еще в «финскую», пережила со своей мамой гонения на верующих, но крестик никогда не снимала. Прятала, но не снимала. Мама ее тоже считалась в поселке молитвенницей. Ее приглашали иногда вместо священника, когда нужно было срочно совершить какой-нибудь обряд. По благословению батюшки.
По наследству молва о молитвенности перешла и к Любе. После смерти мамы она стала ее замещать. Очередь покойников с годами увеличивалась. Еще и по наследству мертвые души к ней от мамы перешли. И за всех она пыталась молиться. Скорость молитвы увеличивала, знала многие на память. А так как тех, за кого нужно было молиться, становилось больше в геометрической прогрессии, то и скорость молитв росла. Дошло до того, что «Отче наш» выстреливался как из пулемета. Утренние или вечерние правила с поминанием усопших или живых возносились из души бабы Любы как из моторчика. Только успевай рот открывать. Слова иногда застревали в гортани, но баба Люба с помощью специального гортанного движения пробивала пробку и снова фонтанировала молитвой.
Люди, конечно, благодарили ее. Подавали. Подносили еду или деньги.
Бабе Любе было восемьдесят три, когда она в суете молитвенной не заметила, как умерла. Продолжала делать все, к чему привыкла – на сверхскоростях.
Очнулась на собственных похоронах. Не поверила глазам своим. Устремилась в очередной раз в какой-то знакомый дом с малиновыми занавесками, чтобы молиться за упокой, вошла в комнату, где теплилась знакомая лампадка, и увидела, что это она лежит во гробе, а вокруг сидят родственники, о которых она молилась за здравие. Все в черных платках. И баба Люба во гробе – ничего такая, в белом платочке, рядом с подушечкой лежит ее девичья коса, как