дальше, убеждая себя, что не имеет значения. Импульсу Эга подчиняюсь: на носочках проследую вдоль посеребристой от луны стены до двери, кою удается открыть, на, примерно, 17% повернув круглую ручку влево, оттягивая таким образом металлический язычок из высверленного, древесного гнезда. На пути преград не осталось, кроме до слепого пятна черного, выделяющегося прямо у входной двери. Чернота эта воспринимается физическим объектом (субъектом?), который я аккуратно обхожу, намереваясь пройти на кухню. Здесь, со мной вместе, гуляет сквозняк, источник которого предположением – окно на кухне, – от него встают волосы на груди, заставляя жалеть, что отказался от футболки. Поворот на кухню подсвечен тем же серебром, что и стена в моей комнате, в шаге от того, чтобы не выразить гласно благодарность Луне, заботливо подсвечивающей мне нужные (и важные) участки дороги. Вступив в рукав общего коридора, ведущего к кухне, сам освещен Луною, превращаюсь в существо из акварели, того, что ближе к выемке #ffffff в палитре, но лунная краска на мне висит всего метр, затем, не меняя угла наклона, сползает, замещаясь тенями кухни-куба, в которых остаюсь стоять. Сползаю под царапание ножек по плитке на стул, до того спинкой изогнутой прижатый к столу вплотную, и тревога, со звуком, кажущимся мне в дверь каждого соседа выдохом, формирующаяся, облекается в для печати оригинал, когда на стул опускаю задницу: уже сама сидушка скрипит под весом, делая уже виновным за возможное пробуждение соседей, но я только усугубляю виновность, подвигая стул на удобное к столу расстояние.
…И мир Роршаха полнится подобными, сокрытыми от витринного, простого, понятийного мира жертвами, изначально запрограммированными, теми же детьми, пытка чья не ограничилась эпизодами только-детства, что себя, и тем наслаждаясь впредь, мучают, живут во следах наказания, а по итогу, оказавшись на винтами в пол, с омоченной головой, вкрученном стуле, обратят, благодаря, свое последнее слово к Богу. И в кого тогда превращается этот Бог, если есть? В маске отец, Отчим, что гладит по ножке чуть ниже трусиков, параллельно за конфетку выпрашивая обещания – прийти к нему причаститься, – но ночью, пока «непослушные» спят…
Какое-то время, не шевелясь, прислушиваюсь – несколько коротких бабушкиных скрипов из Жениной комнаты, в которых угадывается разрезающий воздух звук выброшенной на край кровати конечности, деревья, растущие в упор к окну кухни, что-то листьями мне говорят, но их шепот, столь с детства любимый, оставляю фоном, – из Машиной комнаты несется сопряженная с легким свистом по половице тишина, – и, не найдя поводов для перестройки себя в титульную, вечно жизнерадостную, для других, форму, успокаиваюсь, принимаюсь выискивать по столу что-нибудь, что съесть можно. Глаза, а за ними руки, лезут в миниатюрную плетенную корзинку в углу, в которой под шуршание одинаковых в тени фантиков обнаруживаю печеньки и разломанные, по двум упаковкам,