ревнуешь меня до сих пор, красивая Кися? Ты сама выбрала это сладкое имя. Я ревную. Но я так старательно загнал этот мой жуткий порок в такие «запряткие-запрятки», что он там полёживает смирно. А ты? А у тебя?
Нас всех баюкает что-то. Отвлекает. И от проклятой ревности тоже. «Убаюкай нас. Экстаз» – это главное. Обволакивающий, небесный, дрожащий и самодостаточный. Он спасает. Он ласкает. Он обманывает.
«Сладкие лапы Гестапо» – нацарапал я как-то в своей дурной полудрёме. Ты можешь милостиво «дать мёд». А можешь, и нет. Ты капризна. Я сержусь. Но ты так затейливо устроена. Плюс-минус, так построена Вселенная. Не нам разменивать её по маленьким твоим пфеннигам.
Необыкновенное словечко «неповиновение». В нём, скандальном, заложено «абсолютно совершенно» (привет обкуренному «контральто» Курмангалиеву) – «вино», «вина», «не по вене» и миллиард других милых игрушек. «06» поутру, «вино» надёжно греет, жарит бесконечный дождь. Я есть. Кися где-то рядышком, в хулиганке-Москве. Чего ещё желать?
А вспоминаются всё какие-то глупые глупости. Ты нелепо цапнула этот дикий брикетик творога и… траванулась… «Травожок», понимаешь… И какие нерадивые скоты это подло стряпают? И пахнет, сука, творогом. Ворогом, блинушки.
«В ушах шумит вьюга, и мы любим друг друга.» – первостатейная пошлость, но как она дьявольски хороша. Кися любит Мотю? Ты негритянка. Твоё ненасытное чувственное главенствует. Это нужно покорно признать, или. Ничто. «Или» нет. Ты не признаёшь жалких вариантов.
«Кровавые слёзы Вселенной». Это я до сих (уже 6–20) «стародневных» пор пытаюсь сочинить «тот самый хит», что прославит и озолотит нас, сладкая. И я не побегу бойким бобиком на работу постыдным курьером. Как ты не понимаешь, мне нельзя курьером. Я, какой-никакой, а забавный Гений, мать-перемать.
За нас всё решает Судьба, это без сомнения. Помнишь развязную песенку «я пью, мне всё мало, уж пьяною стала»? «И пью важно, и подохнуть страшно, и пью страшно, и подохнуть важно.» – ну кто придумает «жутчее», чем твой непоседа Мотюха, нет? Да!
«Грандиозный запой, за гранию граней.». Существует ли такое стеклянное словечко «гранию»? Теперь уже существует. А «грунею»? И это словцо тоже отныне живое. Я, кажется, нетрезво брежу. Грушею, ёшки-Матрёшки. Грушенькой, Карамазовыми вожделенной, Фёдор Михалыч, всегда выплываешь под утро. А вот тут я замазан невольно. «Достоевская», что потеряла Бога. Матрёша. Гоша-Матрёша. И всё закончится. Последний грех, что я не совершил. Такого Ада нет, чтоб мне гореть.
Это мой Вечный Акт НепоВИНОвения!!!! Никто не сломает Мотьку!!!! Только сладкая девочка Кися… в 06–00 поутру…
Еврей поневоле
Я понял, почему Зиновий Гердт говаривал, что не любит Одессу, и гогочущий её тамошний, пахнущий свежей рыбёхой юморок, а также обожествлённый «Золотой телёнок» и прочее «непререкаемое». Он видел Одессу «ночной», «полумрачной». Публичная изнанка.
Странный еврей, возлюбивший лишь на экране «эру милосердия». Выпивший всё, до чарующей капельки, как и было на финальном