е смогла ничем тебе помочь. Прости, что отобрала у тебя жизнь своей никчемностью и бессилием, лишила счастья, которого ты так заслуживаешь. Моя родная, сейчас я не могу ни говорить о своей боли, ни даже показывать её, поэтому, надеюсь, смогу хотя бы так искупить свою вину перед тобой и навсегда выгравирую твоё имя в своей исповеди. Исповеди крестьянки.
Положив перо, девушка спешно встала со стула и подошла к полуоткрытому окну. Она приложила одну руку ко рту будто в страхе, а второй подпирала локоть, нервно дыша, бегающим взглядом осматривала сад. Сердце девушки глубоко сожалело, что отражалось в стеклянных, уставших глазах, которые не давали бровям покоя, всё время изгибая их печальной линией, от чего на ровном лбу выступала складка. Она шумно вдохнула запах летней свежести, пытаясь побороть желание разрыдаться, затем резко выдохнула, подняла брови, стиснула зубы и села за стол, предназначенный для женского туалета, о чём свидетельствовало большое, украшенное резьбой зеркало и пара выдвигающихся маленьких ящиков, служивших для хранения косметики и украшений. Девушка оглядывала стопку желтоватой бумаги, длинное гусиное перо, стоящее в чернильнице, свой круглый размашистый почерк на том листе, где она только что писала, воск, капающий на деревянный стол с зажженной свечи, как встретилась глазами со своим отражением. Девушка из зеркала, освещённая лишь малым жёлтым огоньком в кромешной тьме, смотрела на неё надменно, будто не признавая её, и выглядела устрашающе, а затем они обе отвели взгляд.
Закатав рукава своей белой ночной сорочки, девушка перевела взгляд на икону, стоящую в верхнем углу комнаты, взяла в руки перо и продолжила писать.
Я помню, что всё началось с головной боли и ослепляюще яркой вспышки. Перед моими глазами появился резкий свет, заставляющий зажмуриться, но в то же время оставляющий болезненную пелену даже под закрытыми глазами, поэтому мне пришлось потереть их, чтобы прийти в себя, как я почувствовала нечеловеческую, кричащую, парализующую всё тело боль. Такую сильную, что я даже не чувствовала своих конечностей, хотя ударило только в голову. Затем я услышала голоса, каждое слово которых будто плетьми било меня по вискам.
Говорящие о чём-то спорили, но мне не было до этого дела, ведь я не могла дышать. Грудная клетка щемила, терзала меня изнутри точно её взяли раскалёнными щипцами, поэтому мне пришлось маленькими рывками втягивать в себя воздух через нос и делать усилия чтобы просто вздохнуть.
Невыносимый недостаток кислорода мучил меня недолго, ведь постепенно паралич тела начал пропадать, я смогла контролировать дыхание, почувствовала, словно с век, пальцев рук и ног спали и оковы, попробовала ими пошевелить. Туловище вдруг словно расцвело, позволив мне ровно дышать и приподнимать конечности, нащупывая что-то твёрдое подо мной, но всё ещё оставляя меня в темноте, ведь из-за продолжающейся головной боли я жмурила глаза. Вслед за осязанием последовало обоняние, которое дало мне понять, что я нахожусь в деревянном доме, где пахло сырой землёй и сеном. Поднабрав сил, я попыталась разжать ладонь, чтобы приподняться, как услышала смутные голоса, которые становились громче. Я различила в них двух женщин, и даже смогла самую малость приоткрыть глаза, как внезапно меня окатили ледяной водой прямо на лицо. Шок позволил мне сделать вдох полной грудью и вытаращить глаза в полную темень и, словно животным инстинктом убегая от опасности, поднял меня на ноги, которые не смогли удержаться от слабости, и я рухнула на пол. С широко раскрытыми глазами, я, точь-в-точь слепая, нащупывала ладонями путь вперёд, стараясь ползти от неожиданной угрозы, и, вдруг наткнувшись на стену, съёжилась, прижав голову к коленям. Слух вновь покинул меня, но головная боль вернулась с бешенной силой. Было такое чувство, будто мой череп раскалывают пополам, поэтому я закрыла глаза и приложила руки ко лбу – они были ужасно холодными, как у трупа. Голоса стали громче, отзываясь эхом у меня в голове, и по мере прекращения мучений становились всё чётче. С усилием приподняв её и положив подбородок на колени, я увидела перед собой небольшую комнату из брёвен, в углах которой лежали кучи сена, а у стены напротив находились две женщины в фартуках: одна держала правую руку на сердце, о чём-то вздыхая, а вторая, подперев локти кистями, нервно стучала ногой по земле, рядом с которой валялось ведро.
– Ну шö ты шарахаешься-ту, а? Брось дурака валять, подь сюды! – вторая, более грозная женщина, с приказным тоном обратилась ко мне. Она сделала шаг вперёд, но я отстранилась к стене. Даже в темноте различалось её разъярённое выражение лица.
– Позволь девчонке-ту успöкöиться, такöва напасть, мож память öтшиблö аль чегхо! Дитя! – остановила её другая, чья речь была очень специфичной, истинно деревенской.
– Матери рöднöй не признае, бестöлöчь! Вот я тöбе сёчас…! , – и она двинулась в мою сторону, попутно засучивая рукава. Я вжалась в стену.
– Ну, ну, пушть, пушть. Девка öна не гхлупая, сейчас сама выйдёт, а коли нет – так зайдёшь, сама вытащишь. Öчнулась ведь, значить, живёхöнька. Переутöмилась, небось. Öставь.
– Переутöмилась! И пальцу не пöдымет, пöка мать бедная кöрячится, паскуда такая. Ладно,