что… случилось-то?.. Прошлой зимой… – не интересуясь обстоятельствами гибели неизвестного в далекой Сибири, Василий одеревенелым языком, все пытался докопаться до истины, которая казалось, была под боком. Он не мог понять, как кто-то, кого он считал мертвым, взял, да и оказался перед ним. Как ни в чем не бывало. Мать не могла напутать. Из ума еще не выжила. Ей, о том происшествии лично поведала тетка Кирьяновна, которую менты привели в пустой и выстывший дом Дровалева, и сообщили, что она будет понятой. Мать рассказала Василию, – получается со слов Кирьяновны, – о том, как «Витя висел под притолокою, с лицом окоченелым, а под ним, на полу – лужица, замерзшая… – и печально повторила слова Кирьяновны, а может, присовокупила свои: – Довели, видать, человека…».
Родных у Дровалева не было. Так что жалеть о смерти его было некому. Дровалев был вор, и люди, его, как всякого «тюремщика», опасались. Выдумать такое Кирьяновна не могла. Да, и зачем?..
– А, что зимой? Что, зимой-то?! – Дровалев выкатил глаза, и они будто юзанув по той прошлогодней, обледенелой земле, хаотично заметались по орбитам глазниц. Он то моргал, то кривлялся, то шмыгал носом, то потирал лицо руками, и взгляд его все блуждал и блуждал, не в силах остановиться. И тогда он, возбужденный недоверием, привстал с земли, и уселся, топчась на корточках. Руки его, опертые локтями о колени вновь ожили, и он замельтешил пальцами как заправский дирижер или фокусник:
– А-а, зимой! Точно. Вот тебе, братан, как на духу! – он выпучил глаза и щелкнул ногтями по верхним зубам. – У этого… у Мохова, с переулка нижнего, гусей ночью сперли. Ну, и, оперюга этот, с райотдела, Халатов, гнида, сразу ко мне. С псиной своей, и прочей кодлой…
Когда Мохов утром увидел, что палка, которой он обычно подпирал дверцу сарайчика, валяется на земле, а сама дверка распахнута, то, как потом он вспоминал и рассказывал: «Мозгами он понял все сразу», но сердце его будто взорвалось, вместе с криком: – Зи-и-нка!!
– Ты чё орешь, придурок! – закричала в ответ жена.
Она шлепала в обрезанных резиновых сапогах по раскисшей в оттепель земле. Неубранные серые волосы изломанно торчали поверх задранного воротника старого пальто, с залосненными боками и обвислыми карманами.
– Гусей у нас украли… – горестно сообщил Мохов.
– Да как… так-то… – почти лишилась слов Зинаида.
– Я, Зин, так думаю: залезли в сарай, сложили в мешки, да уволокли. А как по-другому?
– Семь штук?!
– Семь штук.
Её взгляд упал на собачью будку. Возле нее, шевеля цепочкой, вылизывала пах рыжая, крупная дворняга.
– А, Рыжик-то что?!
– Да хрен его знает. Но точно не гавкал. Я бы услыхал… и гусей, вроде слышно не было – уныло протянул Мохов.
– Ах, ты! падаль такая! – женщина схватила в руки палку, и от души перетянула по заду взвывшего и юркнувшего в будку кобеля. – Я тебя за что, гад, кормлю! – Зинаида приходила в себя, она грюкнула по крыше будки, ноздри ее в гневе