платанов, маслин сверкали обломки пьедесталов, колонн архитравов, которые помнили времена Цезаря и времена еще более ранние. На монументах золотились надписи о незабвенных людях: иных великих по человечеству, других просто близких сердцу.
Они четверо шли по громадному винограднику, разделенному полуарками Клавдиева водопровода. В этих арках, как в рамах, открывался то древний собор, то голубые Альбанские горы. Внизу змеилась дорога, обсаженная орехами и платанами. Вокруг четырехугольного дворика, как солдаты на смотру, выстроился лоза к лозе кудрявый, усатый, пышно разросшийся виноград.
– А гляньте-ка, вон и княгиня, – сказал Гоголь, – она в «аллее друзей», в самом конце, у колонны Байрона. – И, понижая голос, продекламировал: «Звездой полуденной и знойной, слетевшей с Тассовых небес, даны ей звуки песен стройных и гармонических чудес…» – А ведь это ей было писано в юности и не от кого-либо – от крупнейшего из людей.
Все свернули на «аллею друзей». Здесь уже в известном порядке, чередуясь с кипарисом, мимозой и лавром, возвышались обломки древностей с надписями.
– Никак это Campo Santo[15] княгини? – спросил быстрый Доменико.
Глаз схватывал то тут, то там посвящения. Пред одним камнем Гоголь всех задержал движением руки.
– Александр Пушкин, Евгений Баратынский, Жуковский.
Сняли шапки, молча стояли. Потом блеснули буквы:
A GOETHE. IL FUT L'OREOLE DE SA PATRIE[16].
– А вот и Веневитинов, прекраснейший юноша, полный души и таланта, беззаветно отдал свою лиру и сердце этой женщине… – начал с нескрываемой досадой Иванов.
Но Гоголь, строго взглянув на него, кончил сам:
– Дмитрию Веневитинову посвящена прекрасная строчка из его собственного стихотворения: «Как знал он жизнь, как мало жил!»
На колонне Байрона, около которой стояла княгиня, ярко светилось: «Implora расе!»[17]
– Вот я привел вам, княгиня, – сказал без всякого предисловия Гоголь, – своего приятеля, пламенного патриота среди итальянцев, синьора Доменико.
Княгиня с естественностью очаровательной сказала:
– И отлично сделали, что привели.
– «Implora расе», – прочел вслух Доменико, – но разве покоя хотел этот неукротимый? Его ль он искал, когда бежал из отечества, живя у нас близ Равенны, принимал участие в заговоре карбонаров, хранил их оружие в своем замке? И в бою за чужую свободу нашел себе смерть в Миссолунге? Зачем же молить о том, чего человек себе сам не хотел?
Княгиня с милостивым снисхождением, как на интересного ребенка, смотрела на Доменико. Гоголь поспешил сказать:
– «Implora расе» адресовано совсем не к земному поприщу поэта. Однако именно здесь, в Италии, приятно было бы каждому прочесть благодарность от страны, столь им дивно воспетой. Вот и просим мы вас, княгиня, сказать нам хотя бы собственное ваше стихотворение в прозе по этому поводу.
– И очень просим, – поклонился