ухаживать, самым тяжелым помогать.
И стал я вместе с женщинами за ранеными ходить. Тяжелая была работа. И физически тяжело, но во много раз тяжелее душевно. Вот смотришь – молодой паренек на столе, раз – и летит его отрезанная нога в мешок, а мешок в огонь. А когда он очнется? Ужас просто.
Одному такому сразу обе ноги отняли. Вася его звали. Худенький, в веснушках весь. Лицо бледное-бледное, и веснушки на нем просто горят.
Вот смотрю на него и думаю: Господи, как же так могут люди друг друга ненавидеть, как помещается в их душах такое зло? Вот жил этот парнишечка – по рукам видно, что деревенский, – с девкой гулял, планы строил. Папка с мамкой его от армии откупить не сумели, а может, и сам напросился, в деревнях-то еще таких немало осталось. А теперь лежит под простыней, а ноги его отдельно лежат. И ради чего он стрелял, ради чего в него стреляли. И есть ли что-нибудь на свете такое важное, ради чего это стоило сделать?!
Что такое девятнадцать лет – и без ног? Это понять трудно. Невозможно. А как вынести?
Три раза он пытался с жизнью покончить. Три раза я его отговаривал. Бывало, всю ночь напролет говорю, говорю, говорю… Сейчас уж не вспомню, что и говорил-то. Его ведь понять просто: причин не жить в его положении – тысяча. А чтоб жить?
…………………………………………………………….
И вот что интересно, я все думал, как это никто не спросит, откуда я взялся. И правда, доктор или медсестра вдруг посмотрят на меня, словно что вспомнить пытаются, постоят-постоят и отвернутся, вроде как некогда, дел много.
Я как-то даже про монастырь забыл, как время летело – не помню. День мы там пробыли, неделю или месяц – не знаю. Вымотался я – сил нет!
Выйдешь, бывало, на волю. Палатки, палатки, вагончики, фургоны какие-то, люди военные туда-сюда, а в воздухе – пыль. Пронесется по страшной глинистой дороге танк, пролетит пузатый вертолет над самой головой, где-то грохнет что-то – взрыв ли, гроза ли в горах… Как во сне…
Вот пришло время, Вася начал приходить в себя. Стали собирать его в другой госпиталь на долечивание. Снял я крест свой нательный, подал ему и говорю, мол, пока ты жив, Бог тебя не оставит, ему, говорю, все равно – есть у тебя ноги или нет, главное, чтоб душа была. А он заплакал и говорит, мол, не забуду вас никогда…
И тут подходят опять ко мне мои спутницы, и старшая говорит: ну, поработал, теперь пойдем обратно. Ну, пошли… К монастырю подходить стали, чувствую, один иду, оглянулся – точно, женщины как в воду канули.
Вошел я в келью – словно очнулся. Оглянулся – дверь закрыта, крючок накинут. Потрогал – крестика нательного нет. Бухнулся на колени, помолился да и на службу. И ведь точно не спал, не бредил. Руки всю работу госпитальную помнили, да и тело болело, словно целые сутки вагоны с чугуном разгружал…
Понятное дело, никому я об этом не рассказывал. Да и как расскажешь, кто поверит – решат, мухоморов мужик объелся или крыша съехала. Да я и сам уже забывать начал, было – не было…
В общем,