поэтов, художников. Он носил сандалии на босу ногу, полотняную оранжевую хламиду. Одним это казалось нарочитым, другие видели в этом эталон естественности.
Марина – почти в запальчивости:
Парусина, полынь, сандалии – что чище и вечнее, и почему человек не вправе предпочитать чистое (стирающееся, как парусина, и сменяющееся, но неизменное, как сандалии и полынь) – чистое и вечное – грязному (городскому) и случайному (модному)? И что убийственнее – городского и модного – на берегу моря, да еще такого моря, да еще на таком берегу! Моя формула одежды: то, что не красиво на ветру, есть уродливо.
Вторит ей Анастасия:
…Да, так. Зевс, Нептун, нечто природное, огромное, нечеловеческое. Распростершее руки – всему! Без меры интимное. И дарящее человеку – счастье!..
Таким она увидела его здесь, на пороге этого дома.
Давно уже нет того Коктебеля, берег застроен безликими санаториями, в подъездах пятиэтажек свален мусор. Но есть нечто положительное и в недостаточном зрении. Можно все это не увидеть, а сфокусировать его на том, что неподвластно времени, сузить поле обзора, оставив в нем только горы, море, Дом.
Сейчас, семь лет спустя после нашей поездки, держу в руках глянцевые открытки волошинского дома в окружении летней зелени. А в то ноябрьское утро он был гол, с сизой патиной изморози на стенах из туфа. Розовость камня, необычная его архитектура проступают особенно явственно. Фасад, глядящий на штормовое море, напоминает алтарную часть церкви.
И оледеневшие за ночь ступени.
Возле них мы остановились, и пес, сопровождавший нас, приветливо вилял хвостом, намереваясь подниматься по лестнице с нами.
– Добрый дух этого дома, – сказала А.И. размягченным голосом, каким всегда говорила с животными. – Душенька! А мы – свиньи. Ничего не захватили для него. Можно было взять хлеб с сыром.
12 ноября
Что-то есть фантастически-неправдоподобное в том, что Анастасия опять поднимается по этим ступеням, как бы по лестнице времени. Это так же невероятно, как если бы с нами рядом сейчас оказались Марина, Мандельштам, Максимилиан Волошин – со всем Серебряным веком русской поэзии – сверстники Анастасии и этого века неистощимые участники.
Внутри холод склепа, хотя, говорят, топили с раннего утра. Прикасается к знакомым предметам с недоверчивой улыбкой. Внезапно раздражается: стол не на месте, не там и не так стоял при Волошине. Телевизионная команда, или, как А.И. их называет, телевидчики, разбросали по дому провода, смуглое око телекамеры наставлено на старинное кресло, пока еще пустое.
Страх, что она здесь застудится или, зацепившись за что-нибудь, упадет, в первый момент подавляет все остальное. И лишь теперь, когда ее в «концертном» костюме усаживают в кресло, а рядом ставят тепловой рефлектор, оглядываюсь и понимаю – это в самом деле необыкновенный дом. Пять высоких полукружных окон. У каждого свое направление обзора. Крайнее правое – на туманные горы, заснеженный берег. Средние в сторону моря. И, кажется, оно подступает