сердца – или грубый гунн, сначала кривляющийся, а потом радостно плюющий в лицо. А тогда уж и толпа, громоздящаяся на бабочку, – как-то не очень осуществимо.
И чем они все так противны поэту? Тем, что на женщине «белила густо», а у мужчины «в усах капуста»? Эта противность не только неубедительна, она вообще не свойство объекта. Очевидно, что она привнесена, навязана автором. Любому, чтоб было легче ненавидеть, можно навесить в усы капусту, согласимся, это несложно… Здесь первична, исходна – ненависть, а все остальные страшные ужасы – лишь ее оправдание и иллюстрация.
Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир.
А я вам открыл столько стихов шкатулок,
я – бесценных слов мот и транжир.
Прямолинейная наглядность образа требует и прямолинейной реакции. «Обрюзгший жир» – это те самые люди, которые в данный момент сидят в зале и слушают стихи поэта. Трудно поверить, чтобы слушать стихи пришли одни лишь обрюзгшие и жирные. За что ж он их так? А ясно, за что: за «столько стихов шкатулок». Им не нравится, они не любят, не обожают, не отдаются, ерзая мясами. А тогда разговор с ними один: в усы – капусту, на щеки – белила, обозвать вошью и плюнуть в лицо.
И кстати… «Плюну в лицо вам», «в сердце насмешку плюну»… Оказывается, не так уж и много этих самых слов, чтобы можно было их транжирить и проматывать. Например, не любящие Маяковского – это всегда жир и обжорство, слепая кишка, желудок в панаме – прототип буржуя из окон РОСТА, обобщенный образ обидчика… Но, пожалуй, интереснее всего другое: как по-разному оценивает Маяковский одинаковые или близкие слова и образы в зависимости от того, к кому они относятся: к нему ли самому или к кому-то другому, кого он в данный момент назначает врагом.
Вот он издевается над лирическими поэтами: «Вы, обеспокоенные мыслью одной – изящно пляшу ли». И тут же: «невероятно себя нарядив, пойду по земле, чтоб нравился и жегся». (Курсив везде мой. – Ю.К.) Он достает из-за голенища сапожный ножик, чтобы раскроить Небо «отсюда до Аляски», – и буквально в следующей строфе жалуется, что «звезды опять обезглавили». Он вытаскивает из груди собственную душу, чтоб ее, окровавленную, дать людям как знамя (вариант горьковского Данко), – а чуть позже, через пару страниц, предлагает сходные украшения, но уже совсем из другой материи:
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника —
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.
У него – окровавленная душа, у лабазника – окровавленная туша, всего-то и разницы. Но в первом случае это боль и жертвенность, во втором – веселье и праздник.
Я выжег души, где нежность растили…
Предельная громкость произнесения маскирует смысл произносимого. На крике все звучит одинаково, и то ли «да здравствует», то ли «долой» – не сразу разберешь, да и нет возможности вдуматься. Но послушаешь раз и другой, адаптируешь ухо – и одно серьезнейшее подозрение возникает в сознании и растет и утверждается с каждым