работы. За генераторы ему еще не заплатили. Он прикинул: в августе можно будет съездить в Сочи, обязательно одному. Нервы начинают сдавать. И все требуют денег. Накануне звонила теща, мать покойной жены. Асенька выросла из своего драпового пальтишки, оно у нее и на рукавах прохудилось. Девочка должна ехать в пионерский лагерь, а белье у нее старенькое, так не могли бы вы… Он ответил, что с деньгами у него сейчас туго, живо перевел разговор на другое и попросил к телефону Асю. Говорил с ней, как со взрослой, чуть покровительственно, справился об успеваемости, а когда кончился разговор, трубку бросил с раздражением. Да, шалят нервы…
Сейчас он вспомнил вопрос, заданный ему Ратенау: «В самом деле вы озлоблены, или это тоже игра», – вспомнил и усмехнулся. Уж кто-кто, а Ратенау мог и не спрашивать его об этом.
…Давно, еще в середине двадцатых годов, Козюкина, в ту пору молодого специалиста, только что кончившего Ленинградский политехнический институт, вызвал к себе в губком один из руководителей оппозиции.
– Мы отправляем вас в Нейск, – услышал Козюкин. – Положение таково, что оппозиция должна затаиться на время. Сигнал будет вам дан.
В Нейске на заводе проходили собрания. Директор завода, бывший рабочий Голованов, огромный, угрюмый, в гимнастерке, подпоясанной ремнем, говорил, поднимая тяжелый кулак:
– Громить их! Всю эту погань, этих господ из вчерашних с партийными билетами. Говорят – авторитеты, личности выдающиеся! А если личность загнивает – вон ее! Правильно я говорю? Партия – вот авторитет…
– Верно!
Козюкин хлопал вместе с другими, а в душе у него все росла и росла злоба к этому могучему человеку, к этим людям в зале, у которых тоже руки были грубыми и сердца непримиримыми к врагам.
Случайно познакомившись с учителем музыки в темных очках, Козюкин почувствовал своего человека и выложил ему все. Учитель кивал, поддакивал, а потом однажды спросил в упор:
– Будете работать со мной? Здесь есть организация… Платим пока немного.
Козюкин согласился. Комната в Ленинграде с окнами на Неву, деньги, обстановка, женщины – все это стало вдруг близким и потому еще более желанным.
Однако человек этот исчез из города через два дня после того как был убит директор завода. Козюкин озлобился еще больше, замкнулся.
Он слышал о провале целых организаций то там, то здесь, и глубже, как можно глубже, залезал в свою скорлупу. Он уже начал бояться того, что в один прекрасный день к нему кто-нибудь придет и скажет: действуйте. Он переменил жилье. Переехал в другой город. Ожидая, пока буря утихнет, подлаживался, приспосабливался – и после чистки рядов партии Козюкин с облегчением понял, что буря прошла мимо. Никто не узнал, что он состоял в оппозиции.
В сорок шестом году, осенью, он шел с работы и заметил человека в плаще и кепке, надвинутой на лоб. Незнакомец явно преследовал Козюкина. Он остановился и стал читать газету. Человек подошел и встал рядом.
– Вы меня не узнаете? – спросил он, не отрываясь от газетных строк. – А я вас сразу узнал. Помните Нейск?
Это был Ратенау.
Сидя