в народе. Фараон в своей ломке опирался на выходцев из средних слоев, коих он сделал своими приближенными: придворными, военачальниками, жрецами, художниками и коих он задаривал-задабривал ради их преданности новой вере. Но их было не так уж и много, их, кому фактически корысть заменила идеологию и веру. Народ вроде бы и вздохнул – но кто собирался обращать внимание на его вздохи? Армия же, привыкшая обогащаться в походах, жрецы, отстраняемые от власти, старое наследственное чиновничество, ощутившее зыбкость своего будущего, – все они были недовольны нововведениями, и их пассивное, но стойкое противостояние лишало все замыслы фараона гарантий будущего. Хотя внешне казалось, что наступившее необратимо, ибо Эхнатон, фараон-преобразователь, унаследовал от своих властительных предков чувство абсолютного самовластия, когда подданными, не задумываясь, помыкают без малейшего стеснения. И такая абсолютная уверенность почти всегда подавляет в зародыше любой намек на бунт. И нуждается в идеологическом обосновании типа – един царь на земле, как бог на небе. Ведь недаром римские императоры позднее повсеместно вводили культ своего гения, внедряя и монотеизм – первая попытка которого предпринята Эхнатоном – и напрямую связывая верховное божество с собственной персоной по системе аналогий: небо – земля.
Именно поэтому и ценен человечеству опыт фараона Эхнатона. И интересны люди, стоявшие рядом с ним и у истока этих попыток. И особенно – Нефертити, долгие годы, по сути, второе «я» Эхнатона. Она была его самым близким человеком, матерью шести его дочерей (две из которых после смерти его станут последовательно женами очередных фараонов, ставших благодаря этим бракам правителями Египта), человеком, стоявшим так близко к главному двигателю-пружине всего комплекса проводимых мероприятий, что нельзя сомневаться – она из первых уст слышала о всем предстоящем, помогала разрешать сомнения, иногда смягчала гнев властителя, готовый обрушиться не только на явных и тайных противников, но и на нерадивых соратников. Или на тех, кто имел несчастие показаться нерадивым. Она смягчала его мятущуюся душу, обращала ее к красоте, заряжала его новым настроением. А это настроение было для фараона в значительной мере политикой, для нее же – символом веры и смыслом жизни, ибо оно поднимало ее на такую высоту, на которую без этого ей бы никогда не подняться. В ранней юности приобщившаяся к этому, она не знала и не хотела знать иного отношения к миру, к жизни, к счастью и красоте.
Не хотела, но видела, что супруг ее чем дальше, тем больше удрученный внутренним настроением в государстве и пробудившейся – из-за его миролюбия – воинственности соседей, начинает идти на уступки жрецам старых божеств. Дабы они вернули, хотя бы частично, свою лояльность светской власти. Царица же не вдавалась в столь сложные политические хитросплетения. Она просто не хотела возврата к прошлому, не хотела инстинктивно, до дрожи. И когда он все же начался, поневоле начала переносить его неприятие и на человека, способствующего ему – на Эхнатона.
Идеалистка