пришел имейл от папы: его жене ночью стало хуже. Она с мая лежала в Национальной неврологической клинике – последнее из ее многочисленных пребываний в больницах из-за рака мозга. Папе впервые за десять лет не удалось к ней приехать. Всё время до этого он каждый день мотался на поезде в Лондон: ухаживал за ней, разговаривал с персоналом, отслеживал нюансы сложнейшего лечения – на стыке онкологии и неврологии. Дома он ухаживал за ней сам, и ситуация становилась невыносимой. Несколько дней назад мы договаривались о том, как организовать уход за ней после выписки. Но теперь состояние стало совсем тяжелым, и были большие сомнения в том, что она протянет до конца недели.
Переехали мы в понедельник. К среде было ощущение, что папина жена выкарабкается, что ей удастся, как удавалось много раз прежде, резко пойти на поправку. Давление пришло в норму, температура тоже. Но утром в пятницу, всего через несколько часов после этих радостных известий, она умерла, а отец сидел на скамейке у больницы в Куин-сквер с коробкой ее одежды и рыдал в телефонную трубку.
Это папа привил мне любовь к садоводству. Они с мамой развелись, когда мне было четыре года. В те выходные, когда была его очередь за нами присматривать, он таскал нас во всевозможные сады Национального фонда и усадебные парки в радиусе ста миль от лондонской окружной трассы M25 – по этому кольцу мы катались постоянно, так как жили на противоположных концах города. В детстве я была тревожной и не очень счастливой, а в садах меня пленяло наступавшее там чувство отрешенности. Мы очень любили Пархэм – поместье елизаветинской эпохи в Сассексе, где сады огорожены стенами, а в углу каждого есть небольшой бассейн, покрытый атласной гладью ряски. А в апреле, когда у меня день рождения, мы ездили в Сиссингхерст: его аллеи как раз наряжались яблоневым цветом, и можно было жариться на солнышке под башней Виты Сэквилл-Уэст, вдыхая пьянящий спелый аромат желтофиолей.
В этих поездках папа всегда носил с собой черный блокнотик. Там его нечитаемым почерком были записаны целые списки названий растений, он охотился за любыми необычными сортами. Мне особенно нравились старинные сорта, и я коллекционировала списки старых роз и яблонь, популярных в садах XVI века. Winter Queening («Винтер Квиннинг»), Catshead («Кэтсхэд»), Golden Harvey («Голден Харвей»), Green Custard («Грин Кастард»), Old Permain («Олд Пермэйн»). Папина жена ездила с нами редко. В коробке с ее вещами, которую папе отдали в больнице, был листок A4 с разными личными сведениями – видимо, их записывала медсестра, так как его жена уже потеряла зрение и не могла ни писать, ни читать. Последняя графа была отведена вещам нелюбимым или тем, о которых она не хотела говорить. Там было написано лишь: «Садоводство – обычно этим занимается муж».
И папино горе, и шок и ужас, исходивший от ее неожиданной кончины, в те первые дни пропитали мое отношение к саду, усиливая навеваемую пандемией тревогу. Зимой я увидела лишь то, как замечательно сад устроен, какие надежды внушает. Я не поняла как следует, до какой степени там всё запущено.