поняв по его виду, что мои рассказы не произвели на него особого впечатления.
– Если честно, – сухо произнес Василий, – так себе. Не понравилось. Пикуль лучше пишет.
– С Пикулем, конечно, мне трудно тягаться, – согласилась я.
– В том-то и дело! – вдруг обрадовался моей скромности Василий. – Пикуль, он пишет… ну… в общем… ну… как это сказать?
– Возвышенно? – подсказала я.
– Во! Серьезно он пишет, про исторических персонажей всяких там, царей и прочее. А вы про каких-то алкашей типа Иваныча, который мне ребра зачем-то переломал. А этот Колян ваш – вообще какой-то несусветный (он так и сказал – «несусветный»). Че ему надо-то? Какую-то херню несет, разве что не дерется, как Иваныч… Философ, ептить… Кому это надо – еще и читать про это? Такого и в жизни навалом. Я вот и фильмы не люблю про деревню – ну ее! Все пьяные и дерутся: что хорошего-то? Я вот механик, на работе меня уважают, даже бригадиром одно время был. Сам я не сильно пьющий и этого беспредела не люблю… А у вас, к примеру, соседи зачем-то подрались в день рождения Пушкина. Мне даже Пушкина стало жаль – как и участковому, про которого вы пишете: я все внимательно прочитал, я человек обстоятельный. Прав участковый: могли бы хотя бы в его день рождения драться не так сильно или вообще не драться. Безобразие!
– Ну, хоть что-то понравилось? – спросила я с робкой надеждой (кстати, я не смеюсь, мне важно, чтобы простому человеку было понятно).
– Одна вещь, – сказал Василий задумчиво. – Про этого министра, который хуй запретил. Я даже вслух прочитал: все смеялись, хотя (Василий покосился на кровать у окна, где дремал какой-то старик, и перешел на шепот) – Лексеич серьезную операцию перенес, и лет ему немало…
Тут при упоминании своего имени проснулся старик Лексеич и сказал:
– Про министра – прально! То, что водка подешевела, – это хорошо, а вот что слово запретили – эт как? Правильно написали! Надо запаковать в конверт и в министерство это выслать! Или прямо Путину! Что, Путин, штоле, не матерится? Уверен, что матерится, и еще как! Наш человек!
– Он все больше намеками, – сказала я. Вместо этого слова говорит про половые органы дедушки. Или иногда – бабушки.
– Не слыхал, – сказал Лексеич солидно и с какой-то даже обидой за Путина. – Правда, и мата от него не слыхал. Может, он только между своими?
– А у вас есть рассказы про Путина? – спросил Василий.
– Есть. Но такие… критические как бы… Типа иронические. Как, помните, у Зощенко Ленин ел чернильницы…
Василий рассердился:
– Как это можно есть чернильницы? Чушь какая-то! Не смешно. Человек государством руководит, а вы смеетесь. Нехорошо.
Тут пришла медсестра и говорит:
– Ложитесь. Штаны снимайте. Уколы делать будем. А вы, женщина, рассказывайте в другом месте о том, кто ест чернильницы, а кто – нет (она слышала конец разговора). Больница – дело серьезное. Шутить будете дома.
Депардье против тунеядцев
«Белорусские тунеядцы» (вон почему-то Депардье на них ополчился, поддержав закон об их штрафовании) звучит так же абсурдно, как, например, «туркменские