Всего, о чем я мечтаю, но боюсь осуществить. Его недостигнутый мыс стал моим недостижимым. Осознаешь? Недостижимым. Потому что Гриня сильнее. Он бы доехал. А я просто трус. Страх больше мечты, понимаешь?
– Значит, тебе это просто не надо, Зин. Это же была Петькина мечта, а не твоя. Что бы ты делал на Земле Франца-Иосифа? А на мысе Марии?
– Смотрел. Исследовал.
– Ага, много от тебя там пользы.
– Чувство какой-то фатальности, предопределенности, не могу понять, что происходит. Как будто время уходит. Вчера подумал, умру, и какими мои последние слова будут? «Несите лестницу»41?
– Ты что такое несешь? Ты пьян в стельку, Зенкевич! Дурак! «Несите лестницу», знаешь ли, уже занято. И «Спокойной ночи, котенок»42 тоже.
– Эти гении расхватали все лучшее.
Кэт невесело улыбнулась и напомнила:
– Нерон сгенерировал шедевр.
– «Какой великий артист умирает»?
– Да. Это так прекрасно. Какими же они были замечательными актерами, эти римляне. А Цезарь? Тут жест, какой жест. Совершенно театральный. Он же расстегнул свою накидку, или что там у него было? Пеплос43? Чтобы покрасивее упасть. Он же на зрителя отработал, довел свою роль до конца, да такого красивого, что мы все до сих пор о нем говорим.
– «И ты, Брут?». А Веспасиан44 и его прекрасное «Кажется, я становлюсь богом»?
– «Кажется, теперь я стану богом». – Педантично поправила Кэт. – В цитировании требую точности.
– Ну да, конечно, простите, ваша светлость, падаю ниц. Конечно, это же не мой далекий прадед «воскресил Корнеля гений величавый»45!
Кэт впервые за несколько дней засмеялась:
– Это однофамилец был. – Она снова погрустнела. – А сейчас что, Зенкевич. Сейчас так красиво умереть нельзя даже на сцене. Римляне, конечно, лицедеи. Театр боевых действий, политическая арена… Это только они могли придумать…
– Ну должно же и нам что-то остаться… Гриня, помнишь, сказал: «На мысе Марии». Тоже поэтично. Нет?
– Он сказал: «На мысе Марии»? – Не поверила Кэт.
– А ты не помнишь? Или ты не слышала? А, да, тебя уже уволокли… Ты так орала… Когда я подбежал к нему, он был еще жив. Схватил меня за руку и прошептал почти беззвучно, но очень четко: «На мысе Марии, запомни, на мысе Марии». Последние слова.
– У тебя прекрасная память. – Оторопев, почти механически пробормотала она.
– Мне было шестнадцать. Это была первая смерть, которой я смотрел в лицо. И последняя, впрочем. Больше на моих руках не умирал никто.
– Гринев точно так и сказал?
– «На мысе Марии, запомни, на мысе Марии».
– А что на мысе Марии?
– Ты меня спрашиваешь? Я туда так и не доехал. Откуда мне знать. Тебе, пожалуй, лучше должно быть известно.
– Он знал столько островов, проливов, перевалов, всех этих «земель Санникова»… Мыс Марии…