проблем, а не толочь в ступе мелкотемье: – А где же о добре и зле? Хоть как-то твой персонаж должен изменить мир к лучшему?
– Ну… знаешь, не всем по зубам глобальные-то…
– Но хотя бы помечтать он способен о великом деянии! Как сделать мир совершенней и справедливей? Неужели и это не волнует? А что у тебя? Разборки, разборки… из-за чего? Куда ни кинь – всюду клин: одно и то же, одно и то же – вопрос полов… как всё мелко, мелко, точно кто-то всё время хочет отвлечь, увести нас от главных вопросов – о душе, о духовности, о справедливости, наконец. Заказ какой-то, Ейей… Чей же?
Он был убедителен, Волоха, но сейчас Миронов подумал вдруг: «Но как же так? Как быть, к примеру, с „Мелким бесом“ Сологуба, да и с гоголевским „Как поссорились Иван Никифорович с Никифором Ивановичем“… да и вообще – что это такое: мелкотемье? А „Гробовщик“ Пушкинский, его-то куда определить? А?.. Экое, однако, странное определение! Мелкотемье!»
И вообще чувствовалось, что обида стоит тут на первом месте, а всё остальное подвёрстывается. И этот его выдох: «И когда я такое говорил?»
Всё же Миронов попытался возразить ещё:
– Читатель не дурак, сам разберётся. Возьмёт твои книжки и посмотрит: говорил ты или не говорил. Ты и презентацию для этого устроил. А чужая сатира способна лишь привлечь внимание к твоему творчеству, разве нет?
– Увы, вряд ли.
Как всё же обида искажает восприятие. Неимоверно.
Дальше думалось так.
«А может, ты сам пребываешь в заблуждении относительно своих дарований – ума или таланта? И вдруг рядом оказывается поистине умный и талантливый. Ты даже скукоживаешься и впадаешь в растерянность. И впору глотать валерьянку. Зависть начнёт и тебя самого поедом есть… или прозрением ограничишься? Та-ак, куда это меня повело?»
Но мысль раскручивалась дальше сама собой.
«А в это время – в ком-то совсем рядом с тобой —копится зависть и злоба, зреет месть. Стылые зрачки следят неотрывно – за каждым твоим шагом. Почему? Если уж ты ничего особенного не представляешь из себя? И ничего не делаешь худого, никому в ущерб? Тогда за что?.. Ну, это я уже совсем не о том! Как это всё невесело. Даже ретроспективно, даже почти уже со стороны – всё равно не весело. И больно».
Вскоре, однако, Ефим Елисеевич задремал, а проснулся оттого, что продрог и от громкого говора и драчливо-визгливого лаем мелкой собачонки. Уже светало. Наступило то время, когда воздух на глазах превращался из тёмно-прозрачного в серо-голубой, вроде как чем-то запорошенный. И в природе воцарялось умиротворённое равновесие: ни ветерка, ни гомона птиц, ни какого-либо другого звука… Пробуждение. И этот зыбкий миг был, к неудовольствию нашего персонажа, нарушен. «Какого чёрта!.. Бывают же дни… всё-всё тебя раздражает: и электричка гудит, и эскалатор скрежещет, и на пятки наступают нарочно… Ну всё буквально! Будем тогда и мы также нарушать правила… по всем правилам!»
Трое пьяных, в одном из которых Миронов узнал здоровяка-боксёра –