что он всегда говорил при мне на каком-то странном, совершенно непонятном наречии.
Второй незнакомец заслуживает более подробного описания. Для ученика Грасиоле или Энгеля его лицо было открытой книгой. Я тотчас, без колебаний, признал главные его качества: уверенность в себе, потому что его голова как-то особенно благородно сидела на мощных плечах и черные глаза смотрели с холодной решимостью; спокойствие, потому что цвет кожи, скорее бледный, чем румяный, означал хладнокровие; сильную волю, которую доказывало быстрое сжатие бровей; и мужество, потому что его сильное дыхание означало большую жизненную энергию.
Прибавлю еще, что это был гордый человек, что его твердый и спокойный взгляд выражал глубину мысли, и, судя по его облику, осанке и движениям, если верить физиономистам, он отличался несомненной прямотой натуры.
Я с первого же взгляда почувствовал невольное расположение к этому человеку и подумал, что все обойдется благополучно.
Сколько было лет незнакомцу? Тридцать пять или пятьдесят, я не мог этого определить. Он был высокого роста, лоб у него был широкий, нос прямой, рот отлично обрисованный, зубы великолепные, руки продолговатые, изящнейшей формы, по выражению хиромантов, совершенно «психические», то есть служащие признаком великой и страстной души.
Этот человек представлял до сих пор невиданный мной тип мужской красоты. Надо заметить еще одну особенность – его довольно широко расставленные глаза могли одновременно обозревать почти четверть горизонта. Способность эта, как я узнал впоследствии, сочеталась с необычайной остротой зрения и потому получала, так сказать, двойное значение и цену. Когда незнакомец устремлял пристальный взгляд на какой-нибудь предмет, брови его сдвигались, глаза прищуривались. Что за взгляд! Как он увеличивал предметы, уменьшенные перспективой! Как он пронизывал вас насквозь! Как он проникал сквозь массу воды, непроницаемую для наших глаз, открывая тайны морских глубин!
Оба незнакомца были в беретах из меха морской выдры, обуты в высокие сапоги из тюленьей кожи и одеты в какую-то особую, мягкую ткань, которая нисколько не стесняла их движений.
Высокий – по всей видимости, капитан подводного судна – осмотрел нас с величайшим вниманием, не произнося ни единого слова. Затем, обратясь к своему товарищу, сказал ему что-то на совершенно неизвестном мне языке, языке благозвучном, гармоничном, гибком.
Крепыш ответил ему кивком, к этому знаку он прибавил два-три непонятных слова, а затем обратил на меня глаза, словно спрашивая меня о чем-то.
Я ответил ему ясным французским языком, что я его не понимаю. Но он, в свою очередь, по-видимому, не понимал меня. Положение становилось довольно затруднительным.
– А их честь все-таки пусть изволит им рассказать нашу историю, – посоветовал мне Консейль. – Может, они хоть чуточку разберут, в чем дело.
Я начал рассказывать наши приключения по порядку, ясно, отчетливо и с расстановкой выговаривая все слова и слоги и не опуская ни малейшей мелочи. Я представился