алось ощущение, что у соседки Светки пировал целый гусарский полк. Соколов гонял по тарелке два остывших пельменя и не без раздражения размышлял о нелепости происходящего. Всё, всё нелепо. И курица эта, которую, судя по горьковатому запаху, Светка явно спалила. И грохочущие стулья. И однообразные тосты. «А главное, сами-то вы понимаете, – мысленно вопрошал собравшихся Соколов, – по какому поводу веселье? Вы что тут все, как один, члены всемирного союза имени Клары Цеткин? Или живёте по заветам матери нашей, Розы Люксембург? Нет, ну правда, что за идиотизм напиваться исключительно в честь того, что кого-то из нас однажды угораздило родиться с иным набором хромосом?! – Соколов и сам не заметил, как начал разговаривать с пельменями. – И Светка хороша. Четвёртый десяток разменяла, а как была дурой, так ею и осталась. Рада уши под лапшу подставлять. Раз в год ей споют, какая она умница-раскрасавица, а всё остальное время она будет белугой выть: где вы, нормальные, не одноразовые мужики?!»
Когда званый ужин у соседки достиг кульминации и нестройный хор затянул что-то жалостливое о спрятавшихся ромашках и поникших лютиках, Соколов резко встал и выбросил холодные пельмени в мусорное ведро. Открыл холодильник, достал банку пива. Дважды встряхнул зачем-то и поставил на место – утром выходить на дежурство, вставать ни свет ни заря. А даже если бы и не вставать – ни сегодня, ни завтра он не будет употреблять из принципа.
– Потому что 8 Марта, – громко заявил Соколов в пустоту, – не праздник вовсе, а сплошное недоразумение.
«Надежда – мой компас земной», – это было последнее, что он услышал, плотно закрывая за собой кухонную дверь.
Войдя в комнату, Соколов не стал зажигать свет, а тут же лёг на с утра ещё не заправленный диван. Завёл будильник на пять часов. Закрыл глаза. И тут же их снова открыл. Зараза! Завтра ведь белая рубашка нужна, совсем из головы вылетело. Соколов зажёг свет и долго перебирал вешалки в шкафу. Много чего интересного нашёл – костюм, который мать ему шила почти двадцать лет назад для школьного выпускного, замасленный комбинезон – в нём он когда-то валялся под машинами в автомастерской, прожжённую в нескольких местах ветровку для горных походов и ещё кучу всякого исторического барахла. Но форменной парадной рубашки нигде не было. Шлёпая босыми ногами по давно не мытому полу, пошёл в ванную. Вытряхнул корзину с грязным бельём – так и есть, вот она, родимая, лежит – печалится. Воротник и манжеты, правда, с лёгкой траурной каймой. И вообще, вид у рубашки несколько помятый, ну да бог с ней, из-под куртки всё равно толком ничего не видать.
Соколов вернулся в постель. Лёг и снова закрыл глаза. Но тут зазвонил мобильник. «Кому не спится в ночь глухую?» – взвыл про себя Соколов. Кому-кому – маме, конечно.
– Сынок, ты уже спишь? – голос у мамы был бодрый, будто не полночь на дворе, а сияющий полдень.
– Сплю.
– Ну, спи-спи. Я просто хотела успеть первой тебя с днём рождения поздравить.
– Спасибо, мама, но мне завтра на дежурство вставать рано.
– Да я знаю-знаю. Ты спи-спи, – продолжала щебетать мама. – Желаю здоровья, счастья, чтобы ты уж наконец семьёй обзавёлся, детишками.
– Обязательно, мама, как только – так сразу! – Соколов изо всех сил старался сохранять спокойствие.
– Вот ты всегда так, – будто бы даже обрадовалась мама. – Я ж тебе добра хочу. Кто ещё, если не родная мать, о тебе побеспокоится? Живёшь бобылём, питаешься кое-как, умирать будешь – никто воды не принесёт.
– Мама! – взревел Соколов. – Я не собираюсь умирать. Я всего лишь хочу спать. Мне завтра на сутки выходить. Спокойной ночи. С 8 Марта тебя! – И отключился, не дожидаясь очередных апокалиптических прогнозов, на которые его мать была большой мастер.
Старший сержант Соколов всегда дежурил по праздникам. Несколько лет назад, когда он только устроился в подземку, дежурства по праздникам и выходным были своёобразной повинностью, которую без разговоров обязаны отбывать все новички. Через какое-то время его стали просить уже по-хорошему, мол, ты, Соколов, мужик одинокий, ни жены, ни детей, а кругом все семейные, тебе ведь не сложно выйти, правда? Ему было не сложно. Потому так и сложилось, что все «красные дни» календаря автоматически стали его неоспоримой собственностью.
Метро Соколов с детства любил. Оно представлялось ему гигантским фантастическим городом, над которым не властны законы тоскливой повседневности. Попадая сюда, он будто бы оказывался меж двух измерений: реальным и потусторонним, меж миром живых и царством мёртвых. Когда поезд на бешеной скорости врывался в тоннель, Соколов закрывал глаза и гадал, суждено ли ему вынырнуть на свет или отныне он будет вечно мчаться во тьме, как подземный летучий голландец. Люди ему не мешали. Даже в самый час пик, когда все вокруг толкались и натужно сопели, отвоёвывая себе клочок свободного пространства, Соколов оставался на удивление безмятежен: где ещё почувствуешь такое всепоглощающее одиночество, как не в толпе? А одиночество было единственным, чем Соколов по-настоящему дорожил. Поэтому, когда жизнь изрядно помотала его – чем только он не занимался, всего и не упомнишь, – Соколов, так и не найдя дела, которое захватило бы его