какая разница, ек-макарек! – Паха сплюнул. – Это все равно лажа полная, если ты о том, что это место – алтарь какого-то там чувака-знахаря из прошлого. Это все литераторша наша придумала. Кукуха у нее свистит, вот и все.
– Ну не скажи, – парировал Толик. – Моя прабабка говорила, что здесь и правда жил какой-то сильный колдун. И между прочим, на твоем месте я бы плохо о нем не отзывался, а то мало ли…
– Да че? Че мне будет? Фигня все это… – Паха снова сплюнул, но, увидев серьезные лица Толика и Реутова, переменил тему. – Кстати, Толян, а ты, что ли, на Катьку запал?
Толик поднял правую руку и жестом послал Паху куда подальше.
– Ну а че? Она крутая телка, нет?
– Нет, – отрезал Толик.
– Ну окей, окей, не хочешь – как хочешь. – Паха перевел взгляд на Реутова, колупающего ногтем кору березы. – Санек, а у тебя как?
Реутов поднял на него глаза и, улыбнувшись, кивнул.
– Че, правда? – Паха удивленно округлил глаза и тут же присвистнул. – Ну колись, ек-макарек!
Толик позабыл про обиду на бестактный вопрос Пахи и тоже обернулся на Реутова. Санек молчал, но светился от счастья.
– Вот так надо, Толян, девчонок кадрить! – Паха не унимался. – Саму дочку литераторши, Натаху! Ай да Реутов, ай да сучий ты потрох!
– Сукин сын, – поправил его Санек.
– И че, и че, и че? Вы уже встречаетесь? И как она?
– Да отвали, Паха, а! Не лезь к ней.
Санек достал из кармана складной нож, вытащил клинок и принялся острием лезвия ковырять дыру в коре. Через какое-то время он припал губами к стволу. Паха отвернулся от него и стал вышагивать туда-сюда, раскручивая на пальце связку ключей с позвякивающим брелоком-черепашкой.
– И че ты так из-за девчонки развонялся? Думаешь, все, урвал классную телку? Да эта Натаха бросит тебя через два дня, ек-макарек! Она ж шляется с…
– Завали, я сказал! – Санек отнял рот от ствола, с его влажных губ стекали крупные прозрачные капли березового сока. Взгляд его налился яростью. Паха нахмурил брови и замолчал, а через какое-то время просто стал болтать о чем-то совершенно другом, ни на кого не глядя.
Обычно Санек Реутов был самым спокойным не только в их компании, но и вообще во всей их параллели. Высокий, крупный, со светлым ежиком-площадкой, как у Шварценеггера в его лучшие годы. Руки Санька были длинными, словно у орангутана, и заканчивались здоровенными кулаками. За его монументальностью хотелось прятаться, там было безопасно, как у Христа за пазухой. Реутов редко злился, но, если выходил из себя, предпочитал проживать свой гнев внутри. Никто и никогда не видел, чтобы он лупил кого-то, не считая ковровых дорожек, которые он выносил каждую зиму во двор по заданию матери. Под богатырскими ударами хлопушки толстенные дорожки всегда болтались на перекладине, как легкие тряпицы, а гулкое эхо от их стонов ритмично отскакивало от окон панельного многоквартирного дома.
Реутов жил в первом подъезде их десятиэтажки, Паха и Толик – в шестом.
В отличие