глаза сверкали диким блеском. Такая же безумная улыбка обнажала острые, словно у хищной рыбы – зубы. Софья приоткрыла рот, чтобы закричать от ужаса, но её опередил грохот распахнувшегося окна. Юная графиня и чудовищный визитёр как по команде обернулись на шум. Откуда-то из сумрака ночи вынырнул маленький серый птах и, усевшись на подоконник, пронзительно защебетал. «Изыдь, выдь вон! Выдь, выдь, выдь! Чигли, чигли вон! Вон, вон, вон! Чигли, чигли трююю…». Софья узнала по трелям пересмешника. Ей всегда нравился этот многоголосый, с виду невзрачный певец, который умело сбивал с толку зверей и даже людей. Копируя различные голоса и звуки, он будто забавлялся: пугал кур тем, что подделывал крик коршуна; потешался над котами, изобразив кошку или злую собаку; измывался и над собакой, подражая свисту её хозяина…
Птах не унимался: порхая в оконном проёме, он выпускал из себя замысловатые трели. Девушке чудилось, что из уст птицы льётся непонятная человеческая речь, доставляя незнакомцу явное беспокойство. «Чур ярь, чур ярь…», – чётко выкрикивал пересмешник, пока пронзительный щебет не потонул в раскате грома. Жуткий посетитель издал утробный рык и оскалился. В тот же миг сверкнула молния и ворвавшийся ветер задул пламя свечей. Кромешная тьма скрыла от глаз вынужденной очевидицы столь чудовищный перфоманс. Она лишь слышала стук распахнувшейся двери, да грозовые перекаты…
Всё утро Софья чувствовала себя подавленной и растерянной; сомневалась – стоит ли рассказывать о ночном происшествии домочадцам. За завтраком все оживлённо обсуждали странности погоды – сильнейшую грозу без единой капли дождя. Анастасия Фёдоровна, беседую с доктором Лукиным, то и дело бросала встревоженные взгляды на дочь. Илья Ильич считал своим долгом следить за здоровьем юной пациентки, оттого наведывался к Осининым два раза в неделю. И сегодня, как это повелось, они уединились для приватного общения в комнате девушки.
– Илья Ильич, – решила наконец открыться Софья. – Кажется, я действительно схожу с ума.
– Почему вы так решили? – доктор подался вперёд в кресле и пристально посмотрел на свою подопечную.
Та, заметно нервничая, неожиданно перевела разговор:
– Не хотите послушать мои новые стихи?
– С удовольствием, – Лукин откинулся на розовый бархат с золотым шитьём, словно готовясь выслушать тяжкую исповедь. Он знал, что графы Осинины неимоверно тревожатся от того, что их дочь пишет гнетущие душу стихи. Попытки же успокоить страдающих родителей каждый раз натыкались на сомнения – в их глазах он был всего лишь уездным фельдшером…
Софья устремила свой взгляд в небо за окном и по-детски, с надрывом выдала:
Когда-нибудь забытая могила подёрнется пожухлою травой
И только ветер с безудержной силой выть будет каждый вечер надо мной…
Пройдёт сто лет, но никого не тронет – ни жизнь моя, ни смерти странный лик
Лишь