стольких лет мой пульс учащается, когда я гляжу на него. Ни один другой мужчина не влиял на меня так сильно, и я хочу, чтобы его сердце тоже забилось чаще. Мне нужен не просто взгляд художника, а желание художника. Но его нет. Дружба, иногда вожделение – не более того.
Испытывая внезапное беспокойство, я встаю, обмотавшись простыней, и прохожусь по студии. Старые половицы скрипят под ногами. В одном углу стоит ряд холстов, аккуратно сложенных по размеру. Толстый слой пыли покрывает верхний край картин, и, когда я перебираю их, тучи пылинок взмывают, как рой крошечных насекомых.
Я узнаю некоторые из них – кубистские полотна вперемешку с полуклассическими работами. Полагаю, это начало двадцатых годов; я прикидываю хронологию, как другая женщина могла бы вспоминать дни рождения своих племянников и племянниц. Все родились примерно в одно время – когда он создал ту картину со мной под названием «Любовники».
– Это не ты, – настаивал он, несмотря на то, что я позировала в его студии. – Это женщина, которая была дорога для меня. С чего ты взяла, что это ты?
– Это определенно не Ольга, не Дора[3], не Мария-Тереза и не сотня других, – ответила я. – И это мой нос, мои глаза. Я была дорога для тебя… когда-то.
– Ты всегда была тщеславной. Теперь помолчи и наклони голову. У тебя неправильная поза.
– Да, господин, – говорю я; хотя, когда мы занимаемся любовью, это я заставляю его молить о пощаде, а не наоборот.
Я хочу эту картину так же сильно, как когда-либо хотела мужчину. Я хочу себя на этой картине: молодую обожаемую женщину. Поэтому я ищу ее в студии, сметая пыль с очередных холстов.
– Это правда, что ты продал мой портрет сестре Сары Мерфи[4]? Я слышала это от галериста Канвейлера.
– Не твое дело, – отвечает он, споласкивая бритву и убирая станок в поношенный кожаный футляр.
Я почти заканчиваю просматривать холсты, когда нахожу один, который привлекает мое внимание. Девушка сидит на стуле и смотрит вправо – на что-то невидимое для зрителя. У нее нежные, утонченные черты лица. Руки сложены на коленях, а в изгибе шеи есть нечто трогательное, от чего захватывает дух.
– Кто это, Пабло? – я поворачиваю холст к нему.
Он перестает застегивать рубашку, наклоняет голову и смотрит исподлобья.
– Одна знакомая, – бурчит он и отворачивается.
– Это ясно. – И, судя по тому, как он прячет лицо, его чувства к этой девушке – или, по меньшей мере, воспоминания об этих чувствах – тоже очевидны. – Что с ней стало? Кто она такая?
Пабло медлит с ответом. Всего лишь на секунду, но за это время происходит многое. Художники ненавидят такие моменты, когда тема внезапно меняется. Драгоценный миг ускользает, и образ остается без воплощения. Ладно, не совсем так… Пабло может запечатлеть этот момент, но он уже не способен соединить прошлое, настоящее и будущее в одном изображении.
– Она исчезла, и все.
Он укладывает сменную рубашку в саквояж и защелкивает замок, делая вид, будто рассматривает