А для кого-то – конец мира. Казалось, психотерапевт нервничал больше него самого… Никита позвонил маме, и они говорили, говорили, обсуждали перспективы. Мама обрывала себя: боялась слишком надеяться. А вот по чуть-чуть – можно.
Мама оказалась права. Теперь, почти год спустя, в декабре, каждая новая сводка говорила об этом: лучше по чуть-чуть. Тогда не так горчит. Мир продолжал корчиться. Кровь приливала к ране, в которую вбит болт. Глубоко вбили. Если вытащить – есть риск не выжить, захлебнуться. Но и с болтом нельзя. Это тоже смерть. Только медленная. Рядом с риском жила надежда. Там, рядом с каждым, кто остался жив, жила она.
А здесь… всего было меньше. И мира, и надежды, и войны. Здесь было проще. Не надо жить на острие. Смог бы ты жить так всё это время? Не задохнулся бы? От боли, потерь, несправедливости, бесконечных слухов. Вечного понуждения себя. На жизнь, на радость, на помощь. Даже если бы не стал солдатом. Просто бы жил в Ецке. Носил маме с бабушкой воду. Бегал в аптеку. Вжимал бы лысую голову в плечи… Зарыл бы талант в землю, но, может, не чувствовал бы себя таким бесполезным – талантливым! – дерьмом!..
К тётке второй месяц не едешь. А она ждёт. И лекарств, которые в столице проще достать. И человеческого внимания. Это от неё и отца у тебя музыкальная жилка. Тётя Вера проработала всю жизнь учителем музыки.
– А могла бы, – взмахивала рукой. Закуривала. – Ты хоть не бросай. Я вот не доучилась, тетеря. Замуж выскочила. А ты не зарывай талант. Тебе вон за всех нас отмерено.
Никита кивал, пил остывший чай из кружки с золотым ободком. Пирожки яблочные, варенье из жимолости. Его любимое. Тётя всегда накрывала стол. Даже если он приезжал на пару часов. В Ежецк Терской области вёл долгий путь.
Первый раз он ехал туда с мамой на электричке (теперь уже и автобусы ходили). И именно этот путь стал любимым, хотя и был дольше почти на четыре часа. Пересадка в Н., глоток свежего воздуха, кофе в стаканчике из автомата, пирожок в пакетике. Долгая дорога привлекала Никиту. Он любил быть в пути. Приезжать – нет. Дорога – это междумирье. Нить, натянутая поверх прочих нитей. Это время, когда не нужно было выбирать, соответствовать, стремиться, а можно было просто быть. Сидеть у окна, прижавшись лбом к стеклу (приходилось постараться, чтобы занять это место), смотреть на проплывающую мимо столицу, ещё тёмную, не рассветную. В ушах рокотал прибой. Он отдыхал от музыки. Только птицы, волны, шум дождя, треск костра. За окном – пути, перелески, станции. Летом – цветы, разнотравье, берёзы, берёзы, редкие коровы и кони. Зимой – поля, глаза слепит от белизны. Вороны сидят на проводах. Осенью сначала огненно, а потом серо, клонит в сон.
Хлопают раздвижные двери. Бренчит колёсами тележка с соками и прочим общепитом. Люди хмурые, сонные. Кто-то дремлет, положив ноги на соседнюю скамью, кто-то читает, старшее поколение шуршит газетами: сканворды, скандалы из жизни звёзд, кто уехал, кто остался… Дети живее всех, перегибаются через спинки, свешивают руки-ноги. Мамки шикают или лениво тянут за куртку: сядь уже. Младенцы в автолюльках, потом на руках. Тщетное сопротивление, горестный плач, сон. Люди в вагоне меняются. Никите долго ехать.