среди занесенной снегом жизни пронзительно, по-детски смеется мертвый кот.
В последний момент страх и отчаяние вдруг вспыхивают на тлеющем кострище его души – жажда иных мечтаний, иных свершений, тоска по так и не произнесенным, по так и не услышанным словам вновь запускают сердце, и белую коросту маски пересекает новая трещина, гораздо глубже остальных. Уже понимая всю безнадежность попытки,
уже не успевая удержать
гаснущие обрывки сознания, он старается
остановиться,
отшатнуться от огромных
безгубых челюстей,
и у него почти получа…
Андрей Кокоулин
Свет исходящий
Ближе к вечеру вся Мостыря, побросав дела, тянулась на околицу, и там, сгрудившись на специальной площадке, отбивала поклоны на северо-запад.
В столицу.
Голосили вразнобой, пока зычный Потей Кривоногий не начинал терзать воздух рефреном:
– Мемель Артемос…
Тогда уже звучали более-менее слитно, подстраиваясь, подлаживаясь:
– …светозарный!
– Мемель Артемос…
– …солнцеликий!
– Мемель Артемос…
– …прекрасный!
Нагибались, прямились, ждали сполоха на горизонте.
– Мемель Артемос…
– …отец мудрости!
Иногда и двухсот поклонов не хватало.
Золотой сполох означал: услышаны. Принял Ме-мель Артемос воспевания, одарил отсветом. После только и расходились.
– Мемель Артемос…
– …защита и опора!
Мать дышала тяжело, но сгибалась усердно. Ференц смотрел на нее с жалостью, а в голове по привычке звенело: «Дура одышливая, ну упади на колени, как Тая Губастая или как Шийца Толстобрюхая, все легче будет – нет же, невдомек».
Лицо у матери было темно-красное от прилившей крови.
– Мемель Артемос…
– …любовь и счастье!
На двести семнадцатом наконец свершилось.
Край неба над зубцами леса резко выцвел, искристое золото рассыпалось по нему и быстро погасло.
– Все, уроды, расходимся, – пробасил Потей и пошел с площадки первым.
За ним, устало переругиваясь, разнородной толпой потянулись остальные.
Подставив плечо под скрюченные пальцы, Ференц помог матери отдышаться. Мать перхала, но скоро все тише и тише. Затем отерла губы кулаком.
– Что, косорукий, – спросила, – и мы, что ль, пойдем?
– Чего ж нет?
Ференц не сразу поймал ее под локоть, мать ступила, болезненно скривясь, сделала еще шаг, и они медленно побрели за идущими впереди.
– А морква-то совсем дохлая, – сказала мать.
Они миновали косую деревенскую ограду.
– Так а че морква? Репа тоже, – сказал Ференц. – Репу крот ест.
Вытянул длинную шею колодезный «журавль», проплыл. Мигнул крашенными ставнями сквозь черемуху дом Гортеля Горбатого, огородец, лавочка, прижатая оглоблями