Лобанова, казалось, ополчился весь свет!
– Лелечка, моя хорошая! – Сергей сел рядом, обнял за плечи.
Леля сотрясалась в рыданиях.
– Они его погубят! У папы больное сердце!
– Не позволим! – прошептал Хрущев-младший. – Отец не даст!
– У-у-у-у! Вечером к папе приезжали врачи…
Сережа несмело придвинулся и поцеловал ее в щеку.
– Лелечка, родная моя!
Он осторожно гладил темные волосы и, наконец еще раз, уже смелее, поцеловал:
– Я… Я… Я люблю тебя!
Леля вскинула голову и заглянула своими большими карими глазами ему в лицо. Сережа смутился. Он смотрелся забавным, с тонкой шеей, выглядывающей из-под ворота слишком свободной рубашки.
– Повтори? – попросила она.
Сергей часто задышал:
– Люблю тебя!
Леля перестала плакать и улыбнулась:
– Ах ты, мой профессор! – и нежно прижалась к юноше.
Сергей замер, не смея пошевелиться.
– Обними крепче!
Он обнял. Она подняла лицо, и ее алые губы прильнули к его губам. Поцелуй был долгий, страстный, первый настоящий сережин поцелуй. Хрущев-младший захлебнулся в нем, захмелел.
– Защитите нас! – просила Леля. – Не отдавайте на растерзание!
– Не отдадим, ни за что не отдадим! – отозвался юноша. Голос его стал твердым, а губы, губы вновь слились с ее зовущими губами…
Было два часа дня. Над Севастопольской бухтой парили белоснежные чайки, сотни катеров, яхт и лодочек, бороздили пространство из конца в конец, шныряя между кораблями. На песчаных отмелях, где берег был пологим и доступным, в надежде последний раз понежиться на припеке, появились люди. Осенний день выдался на удивление солнечным и теплым. Пионеры шестого класса 12-й школы на тихоходном ботике прошли вдоль ряда военных кораблей, стоящих друг за другом. Папа Миши Шершова, служивший замполитом полка торпедных катеров, заручившись согласием своего непосредственного начальника, устроил для школьников эту увлекательную экскурсию. Дети совершили длинный круг по бухте и уже поворачивали в сторону пристани, как что-то утробно ухнуло, море под катерком точно споткнулось, просело, суденышко наскочило носом на тяжелую, непонятно откуда взявшуюся волну, подпрыгнуло, да так, что двое учеников не удержались на ногах, а Петя Иванов чудом не вывалился за борт.
Моторист сбавил скорость, и тут все заметили, как самый большой, самый красивый, самый быстроходный корабль, пришвартованный у третьей бочки, напротив Графской пристани, точно в замедленном кино, начал крениться на бок. С корабля слышались беспорядочные крики, истошные вопли, внутри него что-то алчно чавкало, заваливая судно, которое опрокидывалось круче и круче, пока рывком не перевернулось, оказавшись вверх дном. В нелепом, беспомощном положении огромный корабль продержался, может, пять, а может, целых двадцать минут, которые, затормаживая время, растянулись, словно на