за двадцать лет. Ну, подумал мужик подумал, да и продал. Тут его и схватили за спекуляцию. Ну, потом, понятно, судили… ну, вот такая история советского маразма, каких тогда полно было. И вот до премьеры два дня, завтра генеральный прогон, и тут сообщают мне, что исполнитель роли этого мужика-рабочего заболел, и очень серьёзно: ни на прогоне не сможет быть, ни на премьере. Ну, я в шоке – второго состава нет, заменить его некем. Что делать, я не знаю. Абгалдырь полный, в общем. Я в отчаянии. Директор театра вообще на грани нервного срыва – понятно, на премьеру вся партийная верхушка республики собралась, и даже высокие гости из столицы обещались быть. Предлагает мне, в общем, директор другого молодого артиста… как сейчас помню – Кляшин его фамилия. Имени, правда, уже не помню. На полноценные репетиции, ясное дело, времени вообще нет. Ну, мы вместо прогона с этим Кляшиным роль учили… да и роль – громко сказано… текст! Выучил он кое-как. В общем, идёт премьера. Кл яшин неплохо держится. Хорошо ещё, роль такая: ходи вечно смурной да изредка бубни реплики себе под нос. Он даже умудрялся шпаргалкой пользоваться, ловко пряча её в рукаве. И вот наступает самая ответственная сцена – суд. Самая ответственная, потому что Кляшин там довольно объёмную речь говорит. Я слежу за ним, глаз не отвожу. И вот, подходит время его последней реплики. Если пройдёт, то считай всё – проскочили. Дальше там ни одного слова у Кляши-на нет. Судья спрашивает: «Кто же вас просил, уточните пожалуйста?» Кляшин чётко по тексту отвечает: «Он». Я расслабился – слава Богу, всё: дальше по сценарию Кляшин посидит на сцене минут пять молча, после чего уйдёт и больше не появится до поклонов. А судью играла Крашенинникова, местная звезда. Народная артистка республики, всеобщая любимица, в театре непререкаемый авторитет – директор с худруком перед ней расшаркивались. Так вот, когда я утверждал на роль артистов, она отказывалась играть, ссылаясь на то, что ролей у неё и так много. А я тогда настоял, и не потому, что очень она мне нужна была. Мне было всё равно, – любая другая сыграла бы – спектакль бы не проиграл. Просто я был уверен, что отказывалась она не из-за занятости, а потому как не признавала меня за достойного мастера. Меня это, естественно, задело, и я решил самоутвердиться, потому и настоял. Проявил, значит, характер. А она затаила злобу и теперь, как подвернулся случай, решила мне отомстить… Так вот. Кляшин говорит свою последнюю реплику: «Он», а судья эта, стерва Крашенинникова, спрашивает – совершенно не по сценарию, но по ситуации совершенно оправданно: «Кто, он?». Сейчас поймете – почему. Кляшин этот по сценарию должен был, когда говорит «Он», рукой указать на грузина, а мы этот момент в спешке упустили – ну, это и понятно: нам бы текст выучить, уже не до тонкостей. Кляшин что делать – не знает, растерялся, молчит, а эта сука ещё масла в огонь подливает: «Ну, обвиняемый, почему вы молчите? Поясните суду, кого вы имели в виду, когда сказали «он»?» Ну, Кляшин вообще потерялся, пунцовый весь стоит. Я готов сквозь землю провалиться. Смотрю на партработников
