уже пробовала.
А я считаю, что водить можно. Пусть только никто не стоит на пути.
– Тебе не нужно переезжать, до этого пока не дошло, – настаиваю я, хотя мы обе знаем, что она уже переехала. – Мне еще долго не понадобится помощь. То есть я же умею говорить и думать о… – Я неопределенно помахиваю рукой, но осекаюсь под торжествующим маминым взглядом. – О разных вещах.
– Клэр, от такой проблемы не спрячешься. Поверь мне, я знаю.
Конечно, знает: однажды ей уже довелось это пережить, а сейчас благодаря мне (или, говоря строго, моему отцу и его дефектной ДНК) придется пережить снова. И не похоже, чтобы я собиралась отбыть на тот свет с соблюдением всех приличий, в рассудке и твердой памяти, держа маму за руку и безмятежно напутствуя детей. Нет, мое раздражающе молодое и вполне еще здоровое тело протянет долго после того, как мозги превратятся в кашу, – пока однажды не разучится дышать. Вот о чем думает мама. Знаю, ей меньше всего хочется наблюдать за тем, как дочь медленно угасает от болезни, которая забрала ее мужа. Она изо всех сил старается меня поддержать. Я все понимаю… но как меня это бесит! Ее великодушие просто невыносимо. Я всю жизнь доказывала, что могу быть взрослой, что меня не надо вечно спасать. И выходит, всю жизнь была не права.
– Вообще-то, мама, мне проще простого спрятаться от проблемы, – говорю я, глядя в окно. – Большую часть времени я просто не буду ее замечать.
Забавно – я произношу это вслух и чувствую страх, но он как будто не мой. Словно этот кошмар происходит с кем-то другим.
– Ты, конечно, не всерьез, Клэр, – сердито отзывается мама, а сама явно считает, что всерьез, что я не просто хочу ее позлить, а мне и правда на все плевать. – Подумай о дочерях.
Я не отвечаю. Слова во рту никак не хотят соединиться во что-то внятное, приобрести нужный смысл, поэтому я молча смотрю в окно, где один за другим проплывают дома. Уже почти стемнело: в гостиных горят лампы, за шторами мерцают телеэкраны. Конечно, мне не плевать. Я не смогу больше колдовать на кухне зимними вечерами, готовить дочерям ужин, смотреть, как они растут. Я не узнаю, всегда ли Эстер будет собирать с тарелки горошинки по одной и потемнеют ли с возрастом ее волосы; отправится ли Кэйтлин в путешествие по Центральной Америке, как планирует, или сделает что-то такое, о чем сейчас не мечтает. Я никогда не узнаю, о чем будет эта немыслимая мечта. Мои дочки не сбегут от меня на свидание, не придут ко мне со своей бедой. Меня рядом с ними не будет – а я даже не узнаю, чего лишилась. Нет, мне не плевать, черт возьми!
– Что ж, полагаю, у них будет Грэг, – скептически говорит мама. Она решила во что бы то ни стало обсудить, каким станет мир без меня, хотя это не очень-то вежливо. – Если только не уйдет.
– Не уйдет. Грэг – чудесный отец.
Говорю, а сама сомневаюсь: вдруг он не выдержит? Я не знаю, чем ему помочь. Грэг очень хороший и добрый, но в последнее время, с тех пор как мне поставили диагноз, он с каждым днем, с каждым моим взглядом отдаляется от меня. Я знаю, он хочет быть храбрым и стойким