Лучше скажи старине Бругу, почему ты еще здесь. Вырос при цехе – и ладно. А дальше? Что, не можешь от Табитиной юбки оторваться?
– Во-первых, у Табиты штаны, – доносится сзади обиженно. – А во-вторых, ты сука.
– Так всё-таки почему? – усмехаюсь я, чуть повеселев. – Тебе бы девок клеить и воробьев стрелять, а не в помоях по пупок лазать. Подался бы в Хаззкую лигу, там каждая вторая – чья-то богатая дочь. Они-то любят смазливых мальчиков.
– Может, это типа мое призвание! – заносчиво выпаливает Лих, зачастив ногами, чтоб поравняться со мной. – Ну, я не про девушек… Не только про них! В Бехровии быть охотником на нечисть почетно, если ты не знал.
– Ну-ну, здесь-то всё прямо вымазано этим твоим почетом.
– А вот посмотрим скоро! – кривится Лих, потрясая ножнами Сираля. – Не тот герой, кто через постель стал важной шишкой, а тот, кто сам, клинком пробился. А я пробьюсь, дядя! Из низов, да в самые верхи!
– Что, подвинешь Табиту, чтобы напиваться вискарем из ее мастерского бокала? – фыркаю я. – Это-то предел твоих мечтаний?
– Тебе не понять, – задирает он подбородок. – Когда-нить я стану таким цеховиком, что Белое братство мне кланяться будет. И все те, кто предал нас за монету, станут обратно проситься. Типа «пустите-примите, господин-мастер Лих»! «Хотим под вами на дело ходить, мастер Лих!»
– Величия не будет, когда не готов идти по головам, – возражаю я. – Вот стервосестра твоя похожа на такую. Замешкаешься – прирежет. А ты… Наивный еще.
– Думаешь, дядя, я не такой? Не решительный? Слабый типа? – Лих вдруг замирает, широко расставив ноги, и шпага его скользит из ножен. В отблесках масел-фонаря длинный клинок кажется лентой из желтого света. – Ты сейчас не с Кибельпоттом разговариваешь, и не с уличным рваньем. Я – Лих из цеха Хрема! И Лиха в Бехровии знают.
– Как самовлюбленного мальчишку, что любит вытаскивать шпагу при любом удобном случае? – я напрягаюсь, встав в ту же стойку, что и он. – Убери свою зубочистку и не смеши меня больше.
– Как дуэлянта, идиот, – Лих цедит сквозь зубы. В глазах его, сощуренных и злых, мечутся дьявольские огоньки – от масел-фонаря и уязвленной гордости. – С тобой я был добрым, наставником сделался, но тебе же всё равно! А я таких сразу на дуэль вызываю. И режу до смерти.
– И кого же ты резал? – скалюсь я, не очень-то веря бравурной речи. – Цыпленка на обеде?
– Вот кого, – правой рукой, не выпуская рукояти шпаги, Лих отдергивает винный плащ. На нем внизу, с изнанки мерцают разноцветные кругляшки, продырявленные посередине и подшитые леской к намокшей ткани. Одни зеленеют бронзовой патиной, другие отливают свежей медью, третьи серебрятся… Иные вообще – радуют золотом.
Монеты. Гроши и шелеги, кроны и лиры, марки и злотые. Разной ценности, разного размера, вшитые в полы плаща в три ряда, они напоминают драгоценную мозаику. На удивление аккуратную и столь же кощунственную. Сколько денег было легкомысленно испорчено сверлом, чтобы посадить их на плащ? И главное, зачем?
– Когда