тельные смерчи воспоминаний вчерашнего вечера, носились обрывки фраз, лиц, мест. В этой голове было все, кроме мозга. Ой, фу, на мое лицо села муха, было щекотно и отвратительно. Не открывая глаз, я пару раз дернулся, как старый конь, чтобы согнать эту тварь с лица. Надо открывать глаза, во чтобы это не стало, надо открывать глаза.
Оказалось, что я полулежал между двумя металлическими гаражами, непонятно когда и как забившись в эту крохотную щель. Тело ныло от окаменевшей неестественной позы. На мне были серые застиранные кроссовки. Чужие. Без шнурков. Чужая кожанка а-ля 80-ые, потертая во всех местах, отвратительно вонявшая обувным кремом. Свитера на мне не было, моего единственного, а потому горячо любимого свитера, который мать подарила мне на 23 февраля четыре года назад, с многозначительным поздравлением: «На!», в котором очевидно выражалась отчаяние и пренебрежение ко мне как к мужчине, неспособному исполнить свой воинский долг перед Родиной. Я тогда уже нет-нет да покуривал всякую дрянь и подбухивал с пацанами, выбирая для этого дни, когда мать работала в ночную смену в военном госпитале. Но тогда это было совсем не то, что сейчас… Сейчас я не мог остановиться: каждый день с утра до вечера искал способы и людей, причины и подходящие случаи. Я, уже раз пять в этом месяце битый матерью шваброй и грязной половой тряпкой, почти всегда приходил домой под утро, потому что не мог оставаться там, где я был. Страх, страх того, что приедет полиция, страх того, что загорится хата, где вповалку спали люди, страх умереть ночью из-за остановки сердца, страх быть убитым в конце концов выталкивал меня ночевать дома. Я пробирался на четвертый этаж своего ветхого барака, просовывал ключ в замочную скважину, боясь больше не звука открывающейся двери, а того, что стук моего сердца, которое, как мне казалось, билось со скоростью пятьсот ударов в минуту, разбудит мать и она выскочит в коридор с совком, полотенцем, утюгом, со всем, что может попасться ей под руку и будет наотмашь бить меня, не проронив ни слова. И плакать. Как она умела так молча плакать, что я хотел провалиться сквозь землю! В эти минуты я готов был силой мысли сжать легкие так, чтобы задохнуться от боли, лишь бы не видеть, как из ее глаз брызжут слезы. Реки слез.
Глаза открылись не полностью, веки слипались по углам. Передо мной был небольшой газон, усыпанный белыми цветами. Было похоже на то, как будто кто-то рассыпал попкорн на зеленом ковролине в зале кинотеатра. Нужно срочно протереть глаза и я стал вылезать из своего укрытия между гаражами. Пели птицы. Лаяли собаки. Жизнь продолжалась. И я тоже, к большому своему удивлению, был жив.
Я оглянулся, мой барак был в метрах пятидесяти от меня. Покачиваясь на непослушных негнущихся ногах, я побрел в сторону дома. Май в этом году был холодный, я запахнул кожанку поплотнее, не потому, что замерз, но чтобы не привлекать внимание первых прохожих, спешащих на работу, своим ввалившимся животом и выпуклыми ребрами. Пока я дошел до подъезда, меня пробил холодный вязкий пот. Ели перебирая ногами, дошел до лавочки у дома, сел. Страшно было открыть рот, чтобы самому не задохнуться от выхлопных газов выпитого вчера…что там было то? Что-то было…Не помню что. Согнувшись, я смотрел на носки кроссовок, не мог поднять голову – она кружилась.
– Здарова, Фил.– Услышал я справа. Повернул голову. Это был Кеша, старый мой знакомый. Я не мог поднять голову высоко, поэтому наблюдал лишь часть Кеши, от его шеи до колен, но и этот Кешин фрагмент явно говорил о том, что он сейчас в порядке: джинсы, куртка, сумка через плечо и его пузо, надутое как самовар. Никогда особо с Кешей я не дружил, так, привет-пока, но иногда пересекались с ним в компаниях. Раньше он был совсем не такой, был вот как я сейчас, я бы даже сказал похуже выглядел: лет 35, худой, бледный, с набитыми зоновскими наколками на пальцах и шее. Кеша воровал и прятался, прятался и воровал. Пил по-черному. Изредка пропадал на год-два, а потом опять появлялся во дворе с новыми наколками, из чего все делали вывод, что он был в очередной «командировке». Однажды он снова пропал, но появился через полгода, значительно прибавив в весе, побритый и румяный. Он вышел из такси, что дало повод предположить, что у него есть деньги, и походкой победителя прошел по двору, даже не обернувшись в сторону лавочки, вокруг которой расселись любители «Жатецкого гуся», просверлившие глазами весьма увеличившуюся Кешину спину. Только через пару дней Кеша снова прошел по двору, но уже со словами: «Здарова, колдыри!». Затем он сел в такси и укатил в сторону центра, показав всем кулак в открытое окошко. На «колдыри» никто не отреагировал, потому что никто не хотел противоречить Кеше, который сейчас был явно в преимущественной форме. Да и градус внутри тех самых «колдырей» еще не успел достичь отметки, когда пора бы было переходить к прениям: вечер только начинался. Так Кеша отвалился от дворовой компании, но «отряд не заметил потери бойца» и лензаводская молодежь возрастного радиуса 16 тире 40+ продолжала проживать свою обыкновенную пьяную жизнь.
– Рядом с Кешей стоял Лаки, горбатый слюнявый беззубый стафорд. Его рыже-коричневая шерсть была будто бы побита молью. На суставах Лаки красовались габаритные шишки, из чего следовало, что он был стар и, вероятно, его жизнь, как и мне сейчас, особой радости не приносила.
– Есть вода? – спросил я, смотря на Лаки, но, конечно же, адресуя вопрос Кеше.
– Нет. –