и бороде, опять вздохнул.
– А насчет еды – не прижимисто? На этапе, братва, больше святым духом… Баланда – горошинка за горошинкой гонится, никак не того…
– С едой худо, – промямлил Максименко, откидывая голову на подушку и уставя скучные глаза в неугасимую тюремную лампочку. – Суп рататуй, посередке – кость, по бокам – шерсть… А кто попросит добавки, тут же в карцер – трое суток холодного кипяточку… Давай, Сережка, давай – пятнадцать вопросов!
Панкратов стал укладываться. Он что-то шептал, может, посмеивался себе под нос, может, жаловался на что-то. Он нас не интересовал. В нашей элитной тюрьме он был не ко двору.
В пять часов принесли обед. Во внутренней тюрьме № 2 на Лубянке, где я сидел уже полгода, кормили по-столичному – два раза в сутки мясное. В тот день выдали по миске борща из крапивы, а на второе навалили пшенной каши с говяжьими шкварками. Мы поболтали ложками в борще и пожевали кашу. Ночные допросы и духота не способствовали аппетиту. На изредка выдававшиеся книги мы накидывались энергичней, чем на еду. Панкратов один умял больше, чем мы втроем. Он не ел, а объедался – жадно оглядывал миску, опрокидывал ложку в рот как рюмку – медленно, блаженно изнемогая от жратвы.
Но над кашей он вдруг замер. Клочковатая бородка, брови-кустарники и разноцветные – один темно-серый, другой салатно-зеленый – глазки согласно изобразили изумление, почти смятение.
– Братцы! – сказал он огорченно. – А ведь каша – моя!
– Твоя, – согласился Максименко. – Нам ее по ошибке выдали. Возьми и мою миску. Прости сердечно, что по незнанию проглотил две ложки. – Он строго поглядел на меня. – Ты! «Вам не касается?» – как говорит наш корпусной надзиратель, которого ты мне вчера загадал как историческую фигуру. Возвращай чужую кашу!
Я тоже протянул Панкратову миску. Он засмеялся.
– Вы не так меня поняли, ребятки. Пшено мое. Наше казахстанское просо – единоличное…
Мы все же не думали, что он так глуп. Даже церемонный Лукьянич вздернул брови.
– Позвольте, а как вы узнали, что ваше пшено? Мало ли в стране засевают проса? В нашем крае под него занимали сто тысяч гектаров.
Панкратов хмуро поглядел на Лукьянича.
– Насчет гектаров не скажу, а свое маленькое везде узнаю. Мое – зернышко к зернышку! – Он вздохнул и отставил миску. – В горло не лезет.
Лукьянич попробовал его урезонить:
– Ваше просо, наверное, там и осталось – в Казахстане. Будут жалкий мешок зерна возить в Москву!
– Осталось, как же! – зло сказал Панкратов. – Все подчистую подмели товарищи уполномоченные. И за меня, и за папу римского взыскали налоги от Адама и до самого светопреставления. Так и объяснили: на чужом горбу в рай собираемся…
Максименко сокрушенно покачал головой.
– Ай, какие идеологически невыдержанные уполномоченные в Казахстане! В рай верят! И ведь, не исключено, партийные?
Панкратов отрызнулся. Пшенная каша, похоже, легла у него комом не в желудке,