Океан славы и бесславия. Загадочное убийство XVI века и эпоха Великих географических открытий
дворца, напротив Дома Мины и Дома Индии, построили специальное сооружение для проверки тезиса, восходящего к классической античности, а именно: носорог и слон являются заклятыми врагами. Их свели на арене, и носорог, натянув цепь, двинулся вперед, чтобы понюхать слона; дыхание из его ноздрей поднимало пыль и сено. Слон стоял отвернувшись, но при приближении носорога обернулся к противнику; раздавшийся трубный сигнал тревоги из хобота зрители восприняли как знак, что он собирается напасть. Но когда носорог приблизился к брюху врага, слон в смятении бросился прочь, согнул часто посаженные прутья металлических ворот и помчался по набережной в сторону домов на реке, сбросив со спины погонщика-махаута – оглушенного, но счастливого, что его при побеге не растоптали. Оттуда зверь направился по Каминью-дуз-Эстауш, устраивая такой же хаос, как батальон при отступлении. Слон возвращался домой, в свой загон возле Старого дворца Эстауш, и, казалось, знал дорогу[28].
Гравюра «Носорог» Альбрехта Дюрера, посмертный портрет носорога, которого Дамиан видел в Лиссабоне в 1515 году*
В подробном рассказе Дамиана о том дне примечательно стремление вникнуть в смысл звуков и действий слона: он представлял мотивы зверя так, как представлял бы мотивы человека – гордая непокорность воина, стремление к дому в момент ужаса.[29] При ведении хроники славы португальской короны архивариусу предстояло столкнуться со многими еще более странными персонажами, и при описании он часто прибегал к тому же характерному приему, рефлекторному желанию расширить границы личности. Однако этот импульс был противоположен другому мощному движению того времени – стремлению ограничить число тех, кто заслуживает гуманного отношения от существ собственной природы. Необычная способность Дамиана представлять себе морских жителей и слонов как людей, понимаемых в тех же терминах, в каких он понимал себя, усугубляет тот факт, что он ограничился всего несколькими словами в отношении яркого аспекта этого процесса – рабства. Один иностранный гость заметил, что на улицах португальских городов было так много чернокожих, что они напоминали шахматные доски, и черных фигур было столько же, сколько и белых; и, хотя среди них имелись свободные люди, большинство составляли рабы. В реестрах Дамиана записано, что каждый год из Нигерии прибывало 10–12 тысяч невольников, а ведь были еще рабы из Мавритании, Индии и Бразилии. Хронист отмечает, что за них давали 10, 20, 40 и 50 золотых дукадо за штуку, но эмоций здесь у него не больше, чем тогда, когда он пишет о китайском фарфоре, который продавался по тем же ценам. В самом деле, нет практически никакого различия между этим товаром и другим видом «черного золота», на котором строилось процветание Португалии, – перцем, торговля которым принадлежала королю. Две тысячи тонн перца в год приносили свыше миллиона дукадо; 12 тысяч невольников давали чуть меньше половины этой суммы. Один очевидец отмечал, что если