что в ней были книги. Далеко не редкие экземпляры, но каковы бы они ни были, я любил их; по большей части это были мои книги. Жена моя не читала ничего кроме газет. Она поглощала в них воскресные отчёты о скачках и выписывала «Sporting Times», потому что постоянно держала пари на какие-нибудь скаковые события. Напрасно говорить, что я предостерегал её против этой игры, но она только смеялась и отвечала: «Не будь таким гусём, Вилли; всё обстоит благополучно; я никогда не играю на твои деньги!» И это было вполне справедливо. Она написала другую спортивную повесть «скоропалительно», как она выражалась; издатель хорошо заплатил ей за неё, и она, конечно, могла делать что хотела с собственным заработком. Кроме того, она всегда выигрывала свои пари, что было очень странно. Казалось, она имела инстинктивную способность выигрывать. Потери её были всегда незначительны, выигрыши же всегда крупны. Во всяком случае, как я уже говорил, она была замечательная женщина! Кстати об этой последней её повести. Мне неприятно было думать, что я не читал из неё ни строчки. Она только что вышла из печати, мне не встречалось отзывов о ней, и она сама, по-видимому, не придавала ей никакого значения. У неё не было действительной любви к литературе; она называла все классические произведения древних «старым хламом» и творения таких писателей, как Шекспир, Байрон, Шелли, Вальтер Скотт, Диккенс, Теккерей – «вздором и мусором». Она писала повесть, как писала письмо, почти не думая и, конечно, безо всякой правки. Она давала просмотреть корректуру одному из «мальчиков», который знал все скаковые термины, чтобы он мог проверить правильность её жаргона, и когда он делал свою пометку (как я однажды видел, карандашную надпись на полях одной главы) «С треском!», листы посылались к издателю, и тем оканчивались все её заботы. И когда мне говорили, улыбаясь: «Ваша жена настоящий литературный гений!» – с лицемерием, обычным в светском обществе, я знал, что они не думали этого. В глубине сердца я чувствовал, что Гонория, судя строго с литературной и художественной точки зрения, была просто шарлатаном. Мысль эта была для меня нестерпима, но всё-таки по совести я не мог думать иначе. Я сам не очень учёный человек, но я хорошо знаю, какие бывают «гениальные» литературные произведения, написанные женщинами. Мы видим образцы такой гениальности в поэмах Елизаветы Баретт, в романах Жорж Санд, и в сравнении с такими бессмертными произведениями повести Гонории Гетвелл-Трибкин являются жалким ничтожеством…
Я всё ещё сидел перед камином в грустной задумчивости, рассуждая, имел ли я основание считать мою женитьбу неудачной, когда услышал, как ключ повернулся в замке входной двери; через минуту твёрдые шаги в коридоре убедили меня, что это вернулась моя жена. Я взглянул на часы – было уже за полночь. С самого обеда я был одинок и грустен, теперь же я почувствовал себя более оскорблённым и раздражённым, чем хотел бы в том сознаться.
Сильный запах табака возвестил