углу на потолке, приклеился матовым брюхом кверху и там, невидимый за тенью, продолжал молча и неприязненно разглядывать человека.
Буш захотел понять, как он здесь оказался и почему лежит на нарах в грязной камере. Он боялся, что не вспомнит, что у него случилось выпадение памяти, как это бывает при ударе по мозгам или сильном опьянении. Но, на счастье, вспомнил все довольно легко.
Они с Асланом пошли давать взятку вице-мэру, это у Грузина называлось большим будущим и обустройством карьеры. И хотя Буш до последнего сомневался, примет ли подношение канцелярская крыса, не убоится ли чужого человека – вековая жадность победила, деньги перекочевали из рук в руки. И тут же, как будто черти из-под земли, началось землетрясение – не стерпел, взъярился чиновничий бог-покровитель. Через секунду, однако, стало ясно, что бог тут ни при чем. Это оперативники УБЭП ломали дверь в кабинет, чтобы взять с поличным их всех – и взяточника, и взяткодателей.
– Это будет твое боевое крещение, – сказал ему накануне Кантришвили, отправляя в мэрию. – Опасности никакой, зато увидишь реальную жизнь.
Никакой жизни он, конечно, не увидел, и крещения тоже не было, а вот опасность оказалась вполне натуральной, и срам, и позор. Теперь вот он лежал в камере и смутно ждал, в чем его обвинят.
Впрочем, это не бином Ньютона, в чем – в даче взятки, конечно. И хоть лично он ничего никому не давал, но присутствовал – а, значит, соучастник. Все это было крайне неприятно, и даже думать не хотелось, что его теперь ждет. Вот разве что Грузин напряжет свои связи, не даст любимого гомеопата в обиду…
Однако додумать эту мысль он так и не успел. Снаружи загремело, дверь камеры распахнулась, и на пороге пророс конвойный с полосатыми погонами сержанта.
– На допрос, – сказал он сухо, обращаясь то ли к одному Бушу, то ли еще и к таракану на всякий случай.
Буш сел на нарах, поморщился: его опять тошнило, голова заболела с новой силой.
– Нельзя ли отложить разговор? – попросил он. – Похоже, у меня сотрясение мозга.
Сержант поглядел на него с диким изумлением, в ответной речи был краток:
– Быкуешь, козел?! На допрос, кому сказано!
Быковать дальше Буш не осмелился, послушно поднялся с нар.
На нем защелкнули наручники (вздрогнул, засуетился на потолке таракан), провели по длинному, слабо освещенному коридору, отперли дверь, завели в комнату для допросов. Здесь не было сортира и нар, зато стоял обшарпанный стол и две грязноватые дурно обструганные лавки. Под потолком от невидимого ветра покачивалась голая тюремная лампа, ходили по полу неверные тени, надолго застревали в углах…
– Сесть, – неприязненно сказал конвойный, и Буш послушно сел на лавку.
Лавки были отполированы бесчисленными задами заключенных, а стол шероховато топорщился занозами – как длинными, так и совсем незаметными, они показывались, только больно воткнувшись в ладони.
Умостившись на лавке, Буш вопросительно посмотрел на сержанта, но тот замер, глядя сквозь стену в видную ему одному даль.