А свои проблемы оставь мне.
Я и так чувствовал себя не очень, будучи припертым к стенке в прямом и переносном смысле, а последняя фраза была произнесена ею так, что я ощутил себя совсем уж жалким. Но как реагировать, я все равно не знал. Возможно, нужно было оттолкнуть ее или ответить ей чем-то обидным, в общем, как-то показать характер, но меня словно парализовало, и я не мог двинуться.
Она отпустила меня сама и повернулась, чтобы выйти из тамбура, но, уже откатив дверь тамбура, задержалась.
– Слав, я не прикалываюсь! А про Тарасову – это правда! – не глядя на меня, угрюмо и даже горько выдохнула она, и это, в свою очередь, совсем не выглядело так, будто она надо мной смеется. Наоборот, то, с какой нехарактерной серьезностью это было сказано, почти убедило меня: действительно, правда.
До того момента, как мы выгрузились на станции «Дубосеково», с ней я больше не разговаривал. Сев рядом с Петро, я вскоре заснул. Меня разбудили лишь на подъезде.
У станции мы сначала «посетили» мемориал, потом поплелись в Нелидово, к музею19. Это была обязательная программа, без которой никак нельзя было обойтись. Идти туда никто не хотел, и все, естественно, возмущались. Военрук по этому проводу прочел нам лекцию о патриотизме20, а физрук, в конце концов, просто сказал, что без этого нельзя, и что тот, кому это не нравится, может прямо сейчас садиться на обратную электричку. Таких желающих, естественно, не нашлось.
Было жарко, пекло солнце. То ли еще в тамбуре, то ли во сне у меня разболелась голова. До мемориала, по счастью, оказалось недалеко, но даже это расстояние далось мне с трудом. Я шел молча, ни с кем не разговаривая; впрочем, и со мной разговаривать никто не пытался. Только раз, что со мной, спросил Петро; но и от него я отмахнулся, и он, поняв меня, отстал.
Временами я поглядывал на Клейменову, испытывая странное чувство: мне и хотелось, и, одновременно, не хотелось снова заговорить с ней. Вернее даже, меня, можно сказать, к ней как-то странно тянуло; и, вместе с тем, меня буквально мутило от мысли о том, что она снова заведет разговор про Ирку. Светка, я это замечал, временами тоже косилась на меня, но подходить ко мне она больше не пыталась.
Пока мы доплелись до Нелидово, мне стало так плохо, что я еле держался на ногах. В помещении музея была душно. От этого меня чуть не вывернуло, я побыстрее вернулся на улицу и, опершись спиной на подпирающий крышу столбик, присел на крыльце и закрыл глаза.
Не прошло и полуминуты, как скрипнула сначала входная дверь, а потом деревянная ступенька рядом со мной.
– Паршиво что-то выглядишь, Семенов, – сказала Светка, и мне опять послышалось: с насмешкой.
Я открыл глаза. Видимо, взгляд у меня был невеселый: ее лицо сразу вытянулось. Нет, насмешки больше не было.
– Башка трещит.
– Достали бабы бедного зайку.
Это опять прозвучало на грани издевательства, но глаза ее не смеялись. Она протянула руку и погладила меня, как маленького, по голове. Инстинктивно, в первый