больше не могла. Сбивалась с ритма, путала клавиши. Это началось на следующий день. И больше не прекращалось. На первый раз концертмейстер просто отправил ее с репетиции домой, сказал, чтоб в таком состоянии она больше не смела появляться. Она пришла домой не сразу, долго ходила по городу, чтобы не волновать мать ранним появлением, если та будет дома. Но на другой день все повторилось, и она пришла домой и рассказала матери, что больше не может играть.
– Боже мой! Как не можешь! Что случилось? – затараторила мать.
Вика спокойно ответила:
– Я больше не хочу жить. – И замолчала.
Не помогали ни крик, ни истерика, ни угрозы, ни оскорбления. Она не отвечала. Обратились к психологу, потом к психиатру. Тому удалось кое-как разговорить Вику, хотя бы выяснить обстоятельства, ставшие триггером депрессивного расстройства. Но вылечить не удалось. Самое страшное было в том, что Вика практически перестала есть. Психиатр всерьез говорил о принудительном кормлении.
А потом была больница. Видя, что дочь дошла практически до анорексии – о репетициях и выступлениях речи не было уже давно, – мать решила, что психотерапией здесь не обойтись, и получила от врача «путевку» в острое отделение. Психиатр в диспансере давно настаивал на госпитализации, как мог, успокоил мать, что это решение самое лучшее. Вику одели, посадили в машину и отвезли в больницу. Она не возражала. Уже давно практически перестала говорить. Месяц в остром, среди привязанных к кроватям орущих старух, буйных алкоголичек, рецидивисток в расплывшихся синих наколках, решивших «соскочить по дурке», постоянный запах мочи, кала и лекарств, палаты без дверей, решетки на окнах… Потом еще три месяца в санаторном отделении. Там можно было гулять раз в день по территории, но под присмотром сестры. Разрешалось читать, даже была небольшая библиотека. В комнате отдыха постоянно работал телевизор. Вика не читала, не смотрела телевизор, ни с кем не разговаривала, гулять ее выгоняла сестра. Она каждый раз сидела в палате, надеясь, что про нее забудут, но сестра ни разу не забыла. Вика не сопротивлялась.
Выходила в больничный двор, где ей теперь было знакомо каждое дерево, каждая трещина в плитах бетонного забора. Сидела на лавочке. После выписки ходила в районный диспансер на прием все к тому же психиатру, что отправил ее в больницу. Беседы их сводились к тому, что врач спрашивал, как действуют лекарства, не чувствует ли Вика улучшений, как она питается, нормальный ли сон, нет ли у нее «нехороших мыслей, так сказать». Улучшений Вика не чувствовала, но когда перестала принимать лекарства, восстановилось зрение, а врачу она говорила, что ей становится лучше, и очень благодарила. Питалась исправно, но без желания – все же пытка от приема пищи не сравнится с пыткой принудительным кормлением, так что она решила пойти на компромисс. Ложилась по больничной привычке в десять вечера, спала без сновидений, мыслей у нее никаких не было.
Перестав пить лекарства, Вика приняла решение справиться с жизнью сама. От огромного количества таблеток