Платье Джеммы едва прикрывает ее промежность и выглядит так, будто местами приклеилось к коже. Так оно и есть, в некоторых местах ткань пропиталась потом и стала липкой. Кудрявые волосы дочь стянула в пучок на макушке, так что она похожа на ананас. На вид ей сейчас все сорок, а не шестнадцать. Кожа под слоем тональника бледная, с зеленоватым оттенком.
«Смешно… – думает Робин. – Ты выглядишь просто смешно».
В ушах у дочери бриллиантовые серьги, от нее по комнате плывет аромат Diorissimo[11]. «Боже мой, откуда у нее на все это деньги? – спрашивает себя Робин. – И где она все прячет? В стирке я не видела ничего похожего на это платье. Бриллианты? В ее-то возрасте? Может, это всего лишь бижутерия? Господи, сделай так, чтобы они оказались подарком ее тупого папаши, который он купил в приступе чувства вины. А у туфель, на которых она сейчас пошатывается, ярко-красная подошва, и любой дурак знает, сколько это стоит».
– Где тебя черти носили? – спрашивает она и слышит в своем вопросе голоса всех разгневанных матерей в истории человечества.
Джемма вдруг подносит ко рту ладонь с зелеными блестящими накладными ногтями и выбегает из комнаты. Робин сидит в окружении постеров k-pop[12] и канцелярии всех цветов радуги, слушает, как рвет ее девочку, и думает, где же та была.
Когда Джемма затихает, Робин встает, запахивает старый шерстяной халат и идет устроить ей взбучку. Девочка безжизненной кучей сидит на линолеуме пола в обнимку с унитазом. «Господи, как же она исхудала, – думает Робин. – Она скрывает это, надевая дома побольше одежды, но я все равно должна была заметить». Одна из туфель свалилась, и Робин, чтобы подтвердить подозрения, достаточно лишь заглянуть внутрь. У шестнадцатилетних девчонок не бывает лабутенов.
– Где ты была? – спрашивает она.
Чуть пошевелившись, Джемма поднимает глаза с вызывающим видом. Робин едва может разглядеть ее зрачки.
– Тебе-то какое дело?
– Не говори ерунды.
Вид дочери ей невыносим. Платье собралось на бедрах, и стали видны мерзкие черные нейлоновые стринги, врезавшиеся в ягодицы. «Надо полагать, я должна радоваться, что на ней вообще есть трусы», – думает Робин, чувствуя прилив тошноты.
Она идет в комнату Джеммы, чтобы взять ее халат – розовый, пушистый, в комплекте с такими же тапочками, похоже, ставший дочери великоватым с тех пор, как она подарила его на Рождество в прошлом году, – потом возвращается и швыряет его дочери. Девочка угрюмо берет халат, накидывает на себя, подтягивает коленки, приваливается спиной к ванне и, надувшись, мрачно смотрит на панельную обшивку стен. На ней была красная помада, остатки до сих пор заметны в уголках рта.
– Где ты была, Джемма, черт бы тебя побрал? – повторяет свой вопрос Робин. – Сейчас три часа ночи.
– Отвали, – отвечает дочь.
– Ну уж нет, не отвалю. И не говори со мной в таком тоне.
– Только не делай вид, что тебе вдруг не все равно.
Робин будто бьют кулаком под дых. Чувство вины. Эта воющая гарпия, которая караулит каждую мать и только и ждет, что ей откроют окошко. «Спорю на что угодно, что Патрик никогда ничего подобного не