Ему было хорошо, во всех отношениях!
– Может, пойти на Киев? – задумчиво произнес владыка тугар. – Развлечемся немного… Дома пожжем, церкви и лавки пограбим, а баб да девок… – усмехнувшись, он затеребил женскую кожу за нежным ушком.
– Пойди, пойди, господин мой! – услужливо подхватила наложница. – Прославься храбростью, захвати добычу великую!
– А может, не надо идти? – пальцы Калина принялись поглаживать копну иссиня-черных волос. – Что у меня богатства мало? Или баб? – царь многозначительно усмехнулся.
– Не ходи, не ходи, повелитель! К чему тебе лишние хлопоты?
– Гм! Но если я не пойду, мои воины могут заворчать: царь, мол, обленился, позабыл, как саблей машут…
– Так пойди на Киев! Не нужно злить воинов, повелитель!
– А я что, не смогу заткнуть им рты? А самых крикливых сделать короче на голову?
– Вот так и сделай, повелитель! Не нужно идти на Киев!
– А-а-а, молчи, женщина! Никакого ума! То иди, то не иди… Как в Киеве говорят, семь пятниц на неделе!
– Дармоеды! Тупицы! Ротозеи! Всех в поруб посажу! Перепорю! Заставлю до конца жизни за свиньями да птицей ходить! Целая толпа олухов, а за одной княжной не уследили!!! – князь, и без того страшный в гневе, сейчас превзошел самого себя. – Да я вас!..
Няньки, ключницы, покоивки[3] и прочая челядь, не говоря уже про стражников, дежуривших этой ночью, тряслись, аки осиновые листья на ветру. Воевода Громослав, срочно призванный пред светлые княжеские очи, – тоже. «Сейчас спросит: тебя как, сразу казнить, или хочешь сперва помучиться?» – с тоской думал старый служака.
На счастье виноватых и безвинных, Владимир, чуть не задохнувшись от вскипевшей в нем ярости, умолк на пару минут, чтобы отдышаться, и тут же вспомнил, что гнев – это смертный грех, как ни крути. Перекрестился, шепча: «Помилуй, Господи…» Перевел взгляд на кусок пергамента, зажатый в руке. Строки, написанные аккуратным почерком Любавушки, снова запрыгали перед глазами:
«Батюшка и повелитель мой, коли вам охота, так целуйтесь сами с лягушатниками, и можете какой угодно союз с ними заключать. Или эту, как ее, „ассоциацию“ – слыхала, есть у них такое чудное слово. А меня в это дело не впутывайте. Убегу и обвенчаюсь с Алешенькой, а там или казните нас, прогневавшись, или прокляните, выбросив из сердца своего, или простите, явив милость свою и любовь, – воля ваша. Сердцу не прикажешь, уж вам ли, батюшка, того не знать! Вы самого Соломона в амурных делах за пояс заткнули…»
Князь снова начал багроветь. Ах, поганка, родному отцу – и такие слова! Ну, мать ее!!! Стоп! А кто ее мать? Какая из наложниц Любавушку родила?! Владимир ахнул, сообразив, что и сам толком уже не помнит: их ведь столько было… Второй раз перекрестился, мысленно шепча: «Прости, Господи, слаб человек, искусу подвержен…»
– Драть надо было чаще! – проворчал князь, снова приступая к чтению.
«Целую ручки ваши и буду неустанно