мое дыхание тоже боролись однажды, и почему-то я решаю, что мне хочется об этом рассказать. У меня не так часто возникает желание говорить о своем прошлом, но есть в этом мужчине что-то такое, что раскрепощает. Возможно, рядом с ним я чувствую себя в безопасности, даже если он постоянно ворчит.
– Меня нашли новорожденной в канализации.
Марк вновь закашливается. Вероятно, мне нужно поработать над преподнесением информации.
– Знаю, ты не спрашивал, и, возможно, тебе вообще неинтересно, но, слушая тебя, я поняла, что однажды ко мне тоже кто-то успел. Хотя всю жизнь мне казалось, что я сама себя спасла.
Марк заставляет Янтаря остановиться и слегка наклоняется, чтобы посмотреть на мой профиль. Я ощущаю, как его взгляд проходится по каждой черте лица, словно он пытается понять меня без слов.
– Расскажи мне. – Его голос звучит тихо, но уверенно.
– Моей маме было семнадцать лет. Я разрушила ее жизнь, поэтому она решила меня выбросить. – Пожимаю плечами. – Я бы, конечно, предпочла хотя бы помойку, но меня никто не спрашивал, так что мне досталась канализация. – Я делаю глубокий вдох, подавляя дрожь. Мне двадцать семь лет. Я давно должна забыть это, а точнее – и вовсе не должна помнить. Но у меня такое ощущение, что мое тело до сих пор омывает вонючая вода, из которой не выбраться. – Она бросила меня в один из стоков, и по идее, я должна была захлебнуться дерьмом. В прямом смысле. Но видимо это был тот редкий момент в моей жизни, когда я решила закрыть свой рот. Меня выбросило в один из колодцев, где почти не было воды. Люди услышали крик. Меня спасли.
Я перевожу взгляд с горизонта и смотрю на Марка. В его глазах не появилась та обычная эмоция, которая мелькала у всех, когда люди узнавали о моем прошлом. Они начинали смотреть на меня по-другому. Не лучше, не хуже, просто иначе. Словно то, что я начала свою жизнь на дне Лондона и выросла в приюте, определяло мою личность.
– Откуда ты все это знаешь?
Я хмыкаю, слегка морщась.
– Это не то, что скрывают воспитатели в приюте. Не говоря уже о том, что семья моей мамы достаточно быстро объявилась.
Марк удивленно вскидывает брови, и я продолжаю:
– Это все произошло в том районе, где они жили. Мама вернулась домой без ребенка. Через пару часов меня спасли. Ну и мы нашли друг друга. Ура, – неискренно произношу я, лениво взмахивая руками. – Я опережу твои вопросы. Была ли у нее депрессия? Возможно. Наказали ли ее? Да. Забрали ли меня в семью? Нет. Родители мамы убедились, что я жива и здорова, и отказались от меня. Да, может быть, этих людей и беспокоило то, что их дочь чуть не убила младенца, но абсолютно не волновало, что я буду расти без семьи. Они не хотели меня. Никто не хотел.
В какой-то момент по моей щеке стекает слеза. Эмоции берут верх, не потому что я жалею себя, или хочу, чтобы меня пожалел кто-то другой. Нет. Я просто понимаю, что такие истории заводят людей в тупик. Они не знают, что ответить. А ты не знаешь, как отмотать назад все, что ты сказал, хотя это просто твоя история. В ней нет зубных фей или яркой фотографии первых шагов, которые