в мучавшие его мысли; но мгновение спустя, однако, поймал руку матери, ласкавшую его, и произнес:
– О моя мать, сегодня мне пришлось задуматься о многих вещах, которые никогда раньше не занимали мои мысли. Но прежде всего скажи, кем мне предстоит стать?
– Разве я не сказала тебе? Ты станешь моим кумиром.
Хотя он не мог видеть ее лица, но знал, что она шутит. Он произнес более серьезно:
– Ты очень добра ко мне, о мама. Никто никогда не будет любить меня так, как ты. – Он покрыл поцелуями ее руку. – Думается мне, я понимаю, почему ты устраняла все проблемы на моем пути, – продолжал он. – Таким образом вся моя жизнь принадлежала только тебе. Но как же нежно и мягко ты опекала меня! Однако я хочу, чтобы этому пришел конец. Так дальше продолжаться не может. По воле Господа нашего я должен когда-то стать хозяином своей жизни – отделиться от тебя. Я знаю, день этот станет для тебя ужасным днем. Так будем же отважны и разумны. Я буду твоим кумиром, но ты должна указать мне путь. Ты знаешь закон – каждый сын Израиля должен иметь какое-нибудь занятие. Я не исключение, и вот теперь я спрашиваю тебя – должен ли я пасти стада? или пахать землю? плотничать? стать писцом или законником? Кем мне быть? Моя дорогая добрая мама, помоги мне найти ответ.
– Гамалиэль как раз сегодня читал проповедь, – тщательно подбирая слова, сказала она.
– Если так, то я не слышал его.
– Если так, то, значит, тогда ты гулял с Симеоном, который, как мне говорили, унаследовал гений своего отца.
– Нет, я его не видел. Я был на Рыночной площади, а не в Храме, встречался с молодым Мессалой.
Едва уловимая перемена в тоне его голоса не прошла мимо внимания женщины. Предчувствие заставило ее сердце забиться чаще; веер снова остановил свое движение.
– Мессала! – произнесла она. – И что же он мог сказать такого, что так расстроило тебя?
– Он очень изменился.
– Ты хочешь сказать, что назад он вернулся совершенным римлянином.
– Да.
– Римлянин! – снова повторила она как бы про себя. – Во всем мире под этим понимается владыка. И как долго он был в отъезде?
– Пять лет.
Она приподняла голову и всмотрелась в ночную тьму.
– Воздух на Виа Сакра ничуть не отличается от воздуха египетских или вавилонских улиц; но в Иерусалиме – нашем Иерусалиме – пребывает Завет.
И, уйдя в свои думы, она снова откинулась на подушки ложа. Сын первым нарушил наступившее молчание:
– То, что говорил Мессала, о мама, само по себе было достаточно резко; а если вспомнить еще и то, как он говорил, – то и вообще невыносимо.
– Думаю, я понимаю тебя. Рим, его поэты, ораторы, сенаторы, придворные буквально помешаны на том, что они называют сатирой.
– Я полагал, что все великие люди горделивы, – продолжал он, едва обратив внимание на ее замечание, – но гордыня этих людей затмевает все; в последнее же