ельно выбеленный жерди загона контрастировали с черными, вымазанными грязью пищевыми. Животные беззаботно резвились на солнце, скакали на четвереньках друг за другом, забавно мычали, цокали и что то еще нечленораздельное издавали. Олаф невольно засмотрелся на эту довольно милую вакханалию. Однако, мысль о том что он отсутствует в обществе слишком долго и этот факт может быть сочтен оскорбительным для гостеприимных хозяев и гостей усадьбы, заставила его вернуться в общество. Поправив кобуру пистолета и шпагу, Олаф направился было к кружевной беседке. Что то заставило его обернуться. Взгляд! Олаф не сразу понял что этот пронзительный и осмысленный взгляд принадлежит молодой самке в загоне. Подойдя поближе Олаф рассмотрел ее – совершенно худая, покрытая слоем грязи как и прочие пищевые, эта самочка держалась особняком от остальных собратьев, смотрела на дворянина совершенно нагло в глаза, ее карие глаза не дрогнули "сверля" Олафа. "Немыслимая наглость ! Какое непочтенье!" – ярость закипела в душе Олафа (рука машинально легла на гарту шпаги), впрочем лишь на миг, он тут же осознал кто перед ним и подавил гнев. Пищевые внешне очень похожи на людей, лишь только телом, в остальном это совершенно безмозглые животные, разве пристало дворянину гневаться по поводу такого пустяка. Олаф первым отвел взгляд, отметив при этом, какие необычные прямые, длинные черные волосы самки. Не всклокоченные, спутанные колтунами как у прочих пищевых, а пожалуй даже красивые волосы.
Досадный эпизод быстро забылся, как только Олаф вернулся к веселой компании леди и джентльменов. После five o’clock tea играли в крикет, Олаф ненавящево волочился за молоденькой дочерью господина Труазье, не то что бы он страстно желал взаимности, скорее от скуки. Мишель, по детски глупо улыбалась и совершенно невпопад отшучивалась на комплименты кавалера. Глазки юной прелестницы при этом не выражали ничего, в контраст сверлящего взгляда черноволосой самочки. "Вот еще, она для тебя уже Черноволосая!" Мысленно укорял себя Олаф – " Она даже не человек, животное, кусок мяса к празднику… но эти глаза." Настроение совершенно испортилось, душные июльские вечера похожие один на другой, изысканное общество и все вокруг вызывало тоску. После ужина, по традиции, в курительной – дегустация местных и привозных сигар, господин Труазье презентовал портвейн собственного погреба. Беседа джентльменов, как это бывает, перетекла в русло политики, торговли и военного дела.
"Война, да что они знают о войне?! Напыщенные кавалеры и дамы с глупыми и пустыми глазами!" С трудом скрывая раздражение, молодой офицер вынужден был слушать пространные речи.
Первый день в части – и сразу крушение всех иллюзий и надежд, вместо благородного подвига грязь и хамство! Везде грязь и везде хамство, хамили старшие и младшие офицеры, унтера и даже младшие чины. Никто никого не вызывал на дуэль, даже не обращал внимание на не почтительное обращение к себе и к окружающим. Вновь прибывшему лейтенанту, впрочем, хватило ума и такта "со своим уставом в чужой монастырь не лезть." Их с Пьером, другом по военной академии, разместили в сущей "собачей конуре" по другому это убогое помещение не назовешь. Пьер совершенно приуныл, сел прямо в дорожном платье на засаленную тахту – молчал, глаза его едва ли не наполнились слезами. Впрочем, всего лишь через сутки они оба могли только мечтать о спокойной и безопасной "собачьей конуре". Вылазка на дикие территории почти сразу обернулась кровавой "мясорубкой". Враги их ждали, никаких сомнений в этом не было, авангард выкосили ураганным огнем, солдатам и унтерам отрывало конечности крупнокалиберными пулями и осколками снарядов, тем самым невыносимым хамам, которых Олаф невзлюбил с самого начала. О чем он тогда думал – о долге, о том что нужно организовать оборону и тактический отход, как учили? Нет, ступор, не мыслей ни эмоций в душе не было. Стреляй!!! Дико орал капитан – командир отряда, при этом сам палил не целясь в стороны. Олаф как в тумане, подчиняясь чужой воле взвел оружие и открыл огонь, нисколько не заботясь о экономии боеприпасов, вопреки наставлениям из Академии. Все прекратилось так же внезапно как и началось, враг нанес огневое поражение и отступил. Обескровленный отряд не в состоянии был преследовать отступивших, подсчитали павших, и раненых. Пьер – дружище, отличник, перспективный юноша, как о нем отзывался куратор курса – бледный как бумага с "стеклянными" и ничего не понимающими глазами лежал в носилках. Ранение его было ужасным. Полевой фельдшер, по виду точно мясник, умело крутил жгуты унимая кровь. Больше своего друга Олаф не видел, впрочем, по слухам тот остался жив и переправлен в родное имении, военная карьера его на том закончилась.
Воспоминания, яркие свежие, как будто все произошло вчера. За все эти месяцы Олаф не единожды бывал в бою, но самые сильные эмоции вызывал тот самый – первый. Перед самым отпуском, лейтенант считался в кругу сослуживцев "тертым калачом" и счастливчиком, ведь его даже не ранило. Он сам не заметил как перенял обычную для этого общества манеру общения (в первое время казавшуюся ему невыносимой). Сально шутил и не позволял себе обижаться на шутки. И что же, вот он в кругу изысканных джентльменов и леди, силится вспомнить манеры и хороший тон. Улыбается и изображает внимание к собеседнику.
– Вот вы, мистер Паркер, что вы думаете о проекте лейбористов, так называемом Астерском договоре? Согласитесь,