А, чаю. Можно. Я сейчас спрошу.
Встал, большой, плечи раздвинули воздух. Попятился, прижав палец ко рту. Потом вразвалку двинулся по вагону, подошел к горячему котлу, в нем уже булькала, шипела вода. Рядом никого. Нагорный рубанул ночь легким вскриком:
– Эй! Кто-нибудь!
В тишине, за обитой телячьей кожей дверью, послышалось ругательство. Высунулась голова красного солдата, без фуражки.
– Што ищо?! Почивайте! Ищо дозволенья не дадено.
– Какого дозволенья? Чаю-то попить?
– Дурак! На землю сойтить!
– Так и будем тут ночку коротать?
– Видать, так.
– Дай хоть кипятку.
– А заварка-то у вас е?
– Ежели отсыплешь – благодарен буду.
Красноармеец опять выругался.
– Подставляй горсть.
Нагорный подставил. Боец сыпанул ему в ладонь жменю чаю.
– Хорош, будет, спасибо.
– Бог спасет, – сказал красноармеец и спросил: – А кружки е? Стаканы там?
– Есть, братец. Все есть.
– А, это, папироской не угостишь? Баш на баш.
– Не курю. Но добыть могу.
– Добудь, моряк, поплавай по морям.
Нагорный вежливо затворил дверь в служивое купэ и двинулся с горстью чая к сестрам.
…Насыпали чай в дорожные стаканы. Нагорный пошел к котлу – заваривать. За ним побежала Анастасия. Потом двинулись по вагону Татьяна и Ольга – два белых призрака. Чтобы обрадовать мать и отца, надели в дорогу лучшие платья: из белой холстины, обшитые вологодским кружевом. И теперь, в ночи, летели по вагону две белые бабочки: то ли живые, то снятся. А может, ангелы. Да нет, сестры милосердия. Чаю им! Горячего! Когда еще попьют.
…а может, души ожившие; и тоже чаю хотят, только сахару нет. Ни комочка.
А если и есть – весь соленым ночным дождем вымочен.
Заварили. Пили. Нагорный громко прихлебывал. Алексей строго наступал ему на ногу ногой и делал круглые глаза. Потом прыскал в стакан, и тогда уже грозила пальцем Татьяна. Ольга глубоко погружала глаза в заоконную тьму.
…Пассажиры вагона четвертого класса тоскливо глядели в мокрые окна, как пассажиры вагона второго класса идут, волоча ноги по кислой гречневой каше непролазной грязи, – ноги утопают в родной мокрой земле, а великие княжны волокут тяжелые чемоданы, и у Татьяны в руках целых два, она же сильная, она… как выражается дядька Нагорный… сдюжит; а за пазухой у нее сидит ее чудесная собачка, французский бульдожка Ортино, ты только не лай, милый, ты утро потревожишь. И этот вокзал, где он, его не видно. Может, это вокзал-призрак, как все здесь; а может, его совсем нет.
Маленькую болонку Джимми, чтобы не придерживать рукой, Настя посадила в платок и узел завязала сзади себе на шее. Усмехнулась: как повязка-косынка, у раненых, если в руку солдата ранило.
В такой же повязке, как в нагрудной кошелке, Ольга тащила спаниеля Бэби – Джоя. Джой время от времени беспокойно взлаивал.
Дождь бил молоточками в землю, вода стекала с мокрых собачьих морд, земля раскисала, потом