.

мне от них… Вот они!

      Здесь жаждал я воли!

      И вдруг от избыточной воли,

      Как будто у края

      Развёрстой завис полыньи.

      И вздрогну от мысли,

      Что сердце моё на прицеле.

      На что опереться?

      На чём задержаться, на чём?

      У бездны стою.

      А считал – у достигнутой цели.

      Легчайшего ветра,

      Достаточно ветра в плечо.

      Как будто я проклят

      И загнан насильно на землю,

      Так горько, так стыло,

      За хлябями хлябь без конца.

      Подайте мне чашу,

      Налейте мне, недруги, зелья,

      Полнее, по-царски,

      Настоя на ваших сердцах!

      Чужой дождь

      Над родниковой памятью вечерней

      Сижу один

      В каком-то там году.

      Зачем я здесь

      Без смысла, без значенья

      Чужим дождём

      В чужую лебеду?

      Года мои,

      Колеблемые свечи,

      Я вижу вас —

      Но нет туда пути.

      Продувшемуся в жизни

      В чёт и нечет,

      За свет ваш дальний

      Нечем мне платить.

      Все разошлись

      По делу и без дела.

      Где близкие?

      Где дружеский совет?

      Лишь дождь чужой

      Над головою белой.

      На мне одном

      Сошёлся клином свет.

      К ликам храмов бревенчатых

      Мы рассылали стихи по толстым и тонким журналам, но получали стереотипные отказы с дежурным вылавливанием «блох», а также: «К сожалению, редакционный портфель переполнен…». Редким просветом порадовало письмо из Красноярска от Виктора Астафьева. Миша решился послать ему стихи, потому что Астафьев долго жил в Перми. Тогда он ещё не был столь знаменит. А вдруг не откажет? И Виктор Петрович ответил – на двух страничках:

      «Уважаемый Михаил Николаевич! Стихи ваши очень энергичны по ритму, задиристы по содержанию, хотя порой и сдаётся мне, что Вы тыритесь на действительность дорогую вроде дворняги, цапнете за штаны и тут же хвостом виляете извинительно. В этом деле – или, или…

      Конечно же, на стихах ещё лежит печать незрелости, но и самостоятельность проглядывает, вернее, скорее стремление к ней, и во всём чувствуется поэт, т. е. человек, богом отправленный в мир выражать себя и свои чувства посредством стона, а не потому что захотел стать поэтом. Поэт – он невольник, он с рождения обречён, и тут ничего не поделать никому, даже цензуре, даже внутреннему цензору. Вам, конечно же, надо писать и писать, но поскорее проходить задиристость и так называемые «поэтические находки», т. е. скорее устремляться и достичь естественности самовыражения…

      Готовьтесь к трудной доле современного советского поэта. Всем самостоятельно мыслящим людям, и литераторам в частности, живётся у нас нелегко. Желаю Вам удачи!

      Ваш В. Астафьев».

      Астафьев предлагал помощь в публикациях – на Урале и в Москве. Но из журнала «Урал», куда он пообещал переслать стихи, никто не написал. Переписку с Виктором Петровичем мы оборвали сами, рассудив: если человек сказал доброе слово, это ещё не значит, что его надо эксплуатировать до упора. Астафьев – не поэт и не издатель. Сибирь –