в стену старинного купеческого здания, священный скворец уже хотел было перелететь ближе к окраинам – туда, где народ грубей, но и добрей, девушки бедней, но и сильно ласковей, где меньше суеты и больше простора для пения, неостановимо рвущегося наружу из нежной полости, именуемой нижней гортанью, в которой расположены птичьи голосовые связки, вместившие в себя тысячу беспокойств, тысячу ударов крови в минуту!
Тут Иона Толстодух – смелый перформатор и постановщик игр смертной тени, добавлявший к своей фамилии окончание «ов» только на афишах и в научных статьях, – скворца и заприметил.
Он бережно подхватил оторопевшую птицу под брюшко, бегом кинулся в здание театра, собрал всех находившихся в тот час актеров-дольщиков в зрительном зале, выперся на сцену и, хлопотливо ощупав скворца, как ощупывает хозяйка домашнюю курицу, перед тем как хохлатка снесет бледно-синюшное городское яйцо, произнес:
– К вам. С птицей! Непростая. Не какая-то – ptiza.ru. Птица-перформанс! «Жизнь и несвобода одинокой птицы в Москве, с шутовскими персонами, клоунадой и школьным гаерством», – так будет называться наш новый перформанс. Теперь-то наша комедийная храмина зазвучит на всю Москву! Стопудово! Хватайте и действуйте, челядинцы. – Иона выпустил скворца из рук, и тот, отряхнувшись, пошел в глубину пустой сцены.
– Мы не челядин-н-н-н… – загудели колоколами в темноватом зале, подсвеченном одним тощим рабочим фонарем, который горел высоко, под самой крышей и не высветлял ничего, кроме редкой и острой пыли, недовольные Ионой актеры.
– А как же перформанс по Сухово-Кобылину?
– Вместо Кобылина запускаем скворца, – отрезал Толстодухов, – я на секунду… – И удрал, хамло, за кулисы.
– Ком-медийная хр-р-рамина… Х-хватайте и д-действуйте, – повторила из глубин сцены ошеломленная птица.
– Ты глянь, говорящий!
– На Птичий бы рынок его сейчас.
– Думаешь, дадут цену?
– А то…
– У нас, прошу заметить, – ТЛИН, а не «Садовод» вьетнамский!
– Так-то оно так. Только театрик у нас какой-то зауженный, одни перформансы, а клоунад – раз-два и обчелся. И сцену зачем-то в фойе переместили. А фойе – на сцену. Неудобно же…
– Теперь полагается говорить не «фойе», а «променуар».
– Про что, про что?
– Ну, это прогулочный зал, Егорушка. Променуар – по-французски.
– А я вот не понимаю: чем зрителю до спектакля на голой сцене развлекаться? В фойе – кукуруза и кола, а здесь – щели в полу и опилки!
– Сказано вам: репетиция – на сцене, представление – в фойе. В этом новизна, в этом резкая неожиданность.
– Так-то оно так, но все же неудобно, душечка!
– Душечка – чеховское старье.
– Верно! Она – подушечка! Для Иониной собачки. Это поновей будет!
– Не сметь актрису так называть! Ей Ольга Леонардовна – мать родная… Чехов прабабку на коленях нянчил!
– Цыц, терпилы! Хватит лаяться. Толстодух знает, что делает!
Чуть