чую я в той расселине достоверности… Да гляди, Игнатий. Помнишь, каким из Литвы прибыл?
Сухой перхающий голос Шешковского был неприятен. Великан Игнатий поморщился, однако послушливо, как дитя, склонил голову.
– А «рогатку» на шее у Арсения Мацеевича помнишь?
– У попа, што ль? Коего государыня повелела во всех бумагах сперва «Андрей Бродягин», а после – «некий мужик Андрей Враль» именовать?
– Цыц! Ты мне, Игнатий, подследственных бесчестить не смей. Всех их люблю, до шпыня последнего! В их же мучениях их и люблю. Уразумел?
– Как не уразуметь…
– А уразумел, так излагай по форме: мол, рогатку у епископа Мацеевича на шее помню. И знай: злоумышляющих на царство, будь то поп и весь его приход, будь то помещик и все его дворовые, Шешковский из-под земли выроет, из любой расселины достанет! И в тайную комнату, и на кресло!
Игнатий попятился. Про кресло для экзекуций, опускаемое и подымаемое через отверстие в полу тайной комнаты, соединенной с кабинетом Шешковского, было ему известно доподлинно.
– Ладно, не вешай носа. Грамоте знаешь?
– Чтению обучился. Письму – не сумел.
– Держи лист из дела. Прочитай сколько-нибудь вслух.
Шевельнув рыжими волохатыми бровями и не решаясь откашляться, Игнатий, сипя, прочитал:
– Дело за нумером 2630. «Об Иване Тревогине… распускавшем про себя в городе Париже нелепые слухи…»
– Париж – городишко французский. Сперва французы слухам тем не верили. А недавно – как взбеленились! Снаряжают отряд. Искать на острове Борнео указанное Ванькой Офирское царство. Чти далее.
– «…по делу Ивана Тревогина, доставленного из Парижа в Санкт-Петербург в сопровождении тайного агента господина Обрескова, а также инспектора французской полиции мосье Ланпре, и определенного в Петропавловскую крепость, прочитав все его гистории и сказки, государыня повелела: «Выпустить секретного арестанта Тревогина…» Тут пропуск!
– Так надо. Чти далее. – Голос Шешковского стал сух невыносимо.
– «…а как в смирительном доме вел себя Тревогин подобающе, то, продержав его там еще с полгода, отдать в Тобольский полк солдатом, под особый надзор».
– Сам я Ваньке про этот указ недавно и рассказал. Обрадовал подлеца. А он – возьми да и выпусти птицу!
– Тут дело ясное. Упекут Ваньку в Тобольск, навряд ли назад вернется. И скворец в Сибири пропадет. Вот Ванька и решил: дескать, сам сгину, так хоть птицу в Москву отправлю.
– Дурак! Ванька сгинет – записки его останутся. Матушка-государыня уничтожать их не велела. Для истории, сказала, сгодятся. А тут еще скворец ученый… Что он про наши времена и про государыню болтать станет, ежели Голосов овраг и расселина взаправду с иными временами соединяются? Так что ноги в руки – и в Москву! Листки эти сжуй и проглоти. Для тебя одного с дела копию сняли. Савве и Акимке про тайный смысл дела – ни словечка!
Степан Иванович бережно опустил себя в кресла.
Запах пачулей из